Байдебура слушает, но ничего не записывает, Свиридов неодобрительно поглядывает на него. Ему становится холодно, и он набрасывает на плечи шинель, снятую со штыка, вбитого в стену, как гвоздь.
— А вот эти цифры вы обязательно запишите, — требует Свиридов.
Я не люблю цифр, они сушат корреспонденцию, но все же записываю на всякий случай, для себя, а вдруг понадобятся в редакции.
Семьдесят фашистов было убито, взято четыре пленных, два орудия, восемь пулеметов, семь автомашин, четыре мотоцикла, двести пятьдесят велосипедов, много обмундирования, патронов и медикаментов, два бензовоза, сделанных наподобие санитарных автомобилей и раскрашенных красными крестами.
Я записал рассказ и на грузовике вместе с Лифшицем отправился в село Завадовку к Терещенко.
Встретил нас изрядно выпивший невысокий молодой человек в фуражке набекрень и расстегнутой гимнастерке, в летних сапогах, сшитых из плащ-палатки. Наверное, в батальоне есть свой сапожник. Это и был Терещенко. Лифшиц третий моментально в него влюбился.
Попросили рассказать о бое. Комбат очень неохотно начал говорить.
Да, он воевал, но ничуть не лучше других. Он руководил боем. Он обращает внимание на мелочи, даже вынимал из карманов красноармейцев спички, чтобы никто не курил во время движения. Предосторожность никогда не мешает. Вот и весь рассказ. Видимо, Терещенко не был склонен к опрометчивым поступкам, хотя мог проявить безрассудную смелость. Он из Донбасса, забойщик.
— На гражданской работе я был стахановцем. Стахановцем остался и на войне, — он улыбнулся, — Немцы бежали, скидывая на ходу короткие сапоги, сделанные на фабриках Бати… Хорошая обувка. Теперь ее носят красноармейцы батальона.
Несколько дней назад Терещенко был младшим лейтенантом. Сейчас ему присвоили звание старшего лейтенанта, представили к ордену, назначили командиром батальона.
На столе появилась пшеничная паляница, сало, огурцы и выпивка. Терещенко опрокинул стакан водки, не закусывая, мечтательно произнес:
— Эх, если бы я был командующим, гнал бы я немцев до самого Берлина…
Всю его напускную сдержанность как рукой сняло, и он начал хвастать. Во всем его поведении было какое-то упоение собственной славой, своими успехами. Ему нравилось, что вот приехали к нему корреспонденты, слушают его умные речи, обещают написать статью, у него явно кружилась голова от успехов.
Я поднялся из-за стола, пора было возвращаться в штаб полка. Лифшиц отказался ехать. Терещенко произвел на него впечатление, и он решил писать о нем очерк. Я уехал один на редакционном грузовике.
Ночью в полк из дивизии передали приказ — ворваться в село Южные Кайры, захватить пленных.
Свиридов вызвал к себе лейтенанта Бондаренко, приказал ему взять у Терещенко взвод бойцов и два пулемета и из села Горностаевка вместе со своей ротой двигаться на Южные Каиры. Если противник обнаружит его на подходе, выпустить две красные ракеты — сигнал, чтобы наша артиллерия дала огневой налет по Южным Кайрам, после чего — врываться в село. Если особенного сопротивления не будет, выпустить серию зеленых ракет — сигнал артиллеристам для отсечного огня, чтобы при отходе оторваться от противника.
— Как же так, ведь в Горностаевке немцы? — удивился Бондаренко.
— Что вы говорите? Терещенко сообщил, что взял село утром. Мы передали об этом в штаб дивизии, а оттуда в армию… Иначе не было бы приказа о Южных Кайрах.
Лейтенант промолчал.
Я попросил у Свиридова ехать с Бондаренко.
— Обязательно поезжайте… Каждая корреспонденция, как документ, должна быть правдива, а для того, чтобы написать честно — надо увидеть описываемое.
Я отдал Павлу Байдебуре документы и записную книжку, завернутые в носовой платок, и мы помчались на полуторке вдоль Днепра. Приехали в Завадовку.
Терещенко встретил нас неприветливо и наотрез отказался давать пулеметы и взвод бойцов.
— Берите село так, как я брал — один! — в его словах звучала нотка зависти, что не ему, а другому поручили серьезное задание.
Я спросил его, взята ли Горностаевка?
— Да, взята!
Мое присутствие, видимо, раздражало Терещенко, ведь я для него бумагомарака, чернильная душа, тыловая крыса — не больше.
Бондаренко пожал узенькими плечами, но смолчал. Комбату полагалось верить.
Мы прихватили десяток гранат, вставили в них капсюли и снова забрались в кузов грузовика. К нам присоединился Лифшиц.
— Что ж, и вы туда, писать? — со злой насмешкой спросил Терещенко. — Не советую, там стреляют, без пересадки могут направить в рай…