На участке шириной в пятнадцать километров наступают две стрелковые и одна горная дивизии фашистов. Их сдерживают дивизии Шепетова, Рослого, Сафронова. Бой не затухает ни днем ни ночью.
У ветряной мельницы с перебитыми крыльями встретили командира полка подполковника Семенова, небольшого, худощавого, давно небритого человека. Видимо, он только что кончил обедать. На земле, на разостланной плащ-палатке, стояли тарелки, лежал хлеб и арбузные корки. Там же стоял патефон. Подполковник выбрал пластинку, и мы услышали голос Александра Пирогова:
— Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда…
Мы представились.
— Сейчас подойдет броневичок, я еду в нем на передний край. Поехали! — предложил мне Семенов.
В ожидании броневика Семенов дважды поставил ту же пластинку, сказал:
— Убьют, жена найдет себе другого… Такова жизнь.
В броневике сидел комиссар полка — политрук Баркан из Еревана. Места для меня не оказалось, и я с сожалением полез по скрипучим деревянным порожкам мельницы наверх.
Сверху хорошо видно, как броневик пропылил по взбитой дороге, свернул в жнивье и, подпрыгивая на кочках, помчался между копен убранного хлеба, стараясь их не повалить. Я досадовал на Баркана — откуда он взялся?
И вдруг в броневик ударил белый и ослепительный комок, напомнивший мне снежок, которыми бросаются зимой на улицах ребятишки. Машина остановилась, из нее повалил дым. Напрасно ждал я, что кто-нибудь выскочит из броневика. Он сгорел вместе с людьми.
С высоты видно все поле боя.
На земле, метрах в трехстах от противотанкового рва, густо лежали наши бойцы — видимо, они наступали и сейчас залегли под пулеметным огнем. Левее их, через заросли кукурузы, медленно, как будто под гусеницами у них была не земля, а болото, двигалось десять наших танков, изредка постреливая с ходу. Я внимательно следил за ними и вдруг увидел несколько белых в солнечном свете вспышек — стреляли немецкие противотанковые пушки.
Пушки стояли в окопах, и я сразу, как только они начали стрелять, увидел их. Им удалось в каких-нибудь три минуты зажечь пять наших танков.
Один пылающий танк развернулся и, стараясь сбить ветром пламя, на полном ходу подъехал к мельнице. Я спустился вниз. Из танка вылез обожженный механик Иван Малышкин. В его машину попало два снаряда. Мы вытащили через люк труп политрука Тафинольского и раненого башенного стрелка Бориса Мнекина.
— Как глупо, словно дети, попали в засаду. Я ведь говорил командиру роты Андрееву… — ругался Малышкин. Ему было жаль и сгоревших товарищей, и их машины, и особенно свой искалеченный танк, который все- таки удалось загасить.
Подошли Гавриленко и Токарев и предложили идти с ними на артиллерийскую батарею, стоявшую недалеко в саду. Гавриленко собирался писать очерк о политруке батареи Парфентьеве.
Батарея вела огонь по противотанковому рву. А впрочем, кажется, вся наша артиллерия стреляла туда. На ров три раза пикировало до сорока наших штурмовиков. Видимо, наше командование решило во что бы то ни стало выбить немцев из рва.
В саду, обнесенном забором, стояло десять пушек, полыхавших теплом, как печки, на земле валялись кучи стреляных гильз, с людей стекали ручьи пота. Артиллеристы были похожи на рабочих и вели себя, как на заводе.
Между двух стрелявших пушек на земле, с головой накрытый шинелью, лежал солдат.
— Амба? — полюбопытствовал Токарев.
— Спит, — крикнул заряжающий с красными глазами, силясь перекричать свист, шипение, скрежет и грохот артиллерийского боя.
Кряжевый, рыжий, возбужденный человек оторвался от панорамы, вопросительно посмотрел на нас. Это и был Парфентьев, заменивший у орудия убитого наводчика.
Гавриленко сел с Парфентьевым на снарядный ящик, достал свою тетрадь, расправил ее на широком колене. И тут немецкая артиллерия ударила по саду. Кверху полетели ветви, белые корни, по земле застучали осыпавшиеся яблоки.
Несколько человек были убиты и ранены. Их куда-то унесли, но артиллеристы не прекратили огня, лица их стали какими-то вдохновенными, и стреляли они, наверное, еще лучше. Близость смерти возбуждала людей.
— Бегите отсюда! Мы сейчас меняем огневую позицию! — крикнул Парфентьев и побежал к пушке, держась за расцарапанный осколком лоб.
Мы выбежали из сада. Нагнетая воздух, подавляя все звуки, зашипел снаряд, я плюхнулся на землю, крикнул:
— Ложись, Володя!
— Чтобы я кланялся фашистским снарядам, да никогда этого не будет!