К нам в армию из штаба фронта прибыла бригада московских артистов: Хенкин, Гаркави, Русланова. Сейчас не до них. Только лишние хлопоты и заботы. Перед офицерами второго эшелона штаба армии в огромном колхозном саду устроили торопливый концерт.
Артисты выступали на поляне, немногочисленные зрители сидели среди деревьев, с тревогой поглядывая на небо, по которому то и дело пролетали фашистские бомбардировщики, все на восток, все на восток.
Пела Русланова, когда пришел комендант второго эшелона. Дослушав песню, он полушутя, полусерьезно скомандовал:
— По коням, товарищи!
Офицеры торопливо разошлись.
К саду подъехал огромный гражданский автобус, окрашенный в голубой цвет, — артисты поспешно расселись в нем, не совсем понимая, в чем дело.
На улицу со двора, ломая укрытия, сбрасывая с крыш снопы и увядшие ветви, выезжали машины. Образовав плотную колонну, все они направились на Боевое.
Машины редакции гуськом следовали за голубым автобусом — неуклюжим, пузатым, как дирижабль.
В топкой балке из машин образовалась «пробка». Пока ее расчищали, прилетели «хейнкели», сбросили три бомбы. Две из них, попав в болото, не разорвались, одна разнесла несколько грузовиков.
Выглядывая из канавы, Михаил Гаркави пошутил:
— Вот это концерт! Запомнится на всю жизнь.
Дорога плотно забита отходящими войсками. Войск много, а дорога одна. Движемся противным черепашьим шагом. Проедем несколько метров и останавливаемся на полчаса. Пешие уходят далеко вперед. Слева, словно норы сусликов, чернеют наспех отрытые, никем не занятые окопы. Гавриленко предложил редактору свернуть на юг, ехать по пустой дороге на Мариуполь и оттуда подняться на север к Сталино по шоссе, отчетливо выделявшемуся на карте.
— Хоть мы и сделаем небольшой крюк, зато сожжем меньше бензина, приедем скорее, да и не будем подвергаться опасности бомбежки.
Редактор согласился с ним, и мы покатили на юг, не встретив ни одного автомобиля.
Поздно вечером редакционные машины прибыли в Мариуполь. Огонь доменных и мартеновских печей освещал спокойный город. На улицах играло радио и гуляли девушки в белых платьях.
Верховский ходил в горком партии предупредить об опасности, угрожающей городу. Ему с легкой иронией ответили — за час до вашего приезда нас посетил генерал и сказал, что фронт далеко и Мариуполю ничто не угрожает. Генералу-то виднее, чем вам.
— А где же этот генерал?
— Он уехал.
— Генералу-то, конечно, виднее, чем вам, раз он уехал.
Нам предложили остаться переночевать в городе. Все были утомлены длинным переездом, и многие готовы были остаться, но редактор приказал ехать в Сталино.
На окраинах города, задрав головы на запад, выли собаки, словно чуяли с той стороны беду.
В дороге у Гавриленко испортилась машина, он задержался на полчаса и был обстрелян фашистскими мотоциклистами, с какого-то проселка выскочившими на шоссе Мариуполь — Сталино.
Через несколько дней мы узнали, что после нашего отъезда утром, во время заседания бюро, к мариупольскому горкому партии подошли гитлеровские танки.
Редакция на рассвете добралась до села Чердаклы, населенного греками. Там остановились и принялись печатать газету. В газете печаталась свежая сводка Совинформбюро, устаревшая по крайней мере на неделю. Сообщение об оставлении Николаева было напечатано через семь дней после того, как мы ушли из города. Эта медлительность разумно снижает успех фашистов.
Под мое начало выделили пять офицеров и пять солдат, и мы, выкопав на южной окраине села окопы, залегли в них за пулеметом, положив рядом гранаты. За спиной у нас был далекий, как звезды, тыл.
Проехали Сталино и Макеевку. Здесь из шахтеров и металлургов сформировали две дивизии — люди надежные, всю жизнь имевшие дело с огнем. Среди них много коммунистов, есть участники гражданской войны, служившие с Ворошиловым и Пархоменко, помнившие Артема. Командирами дивизий назначены Герои Советского Союза Провалов и Петраковский.
Погасшие доменные печи, полные почти человеческого укора, молча смотрят на отступающие войска. Острая печаль свила гнездо у меня в груди и, подобно хищной птице, клюет и клюет окровавленное сердце мое.