— Берите женщину. Я отобьюсь… Я ведь солдат.
— Что ты, братушка? Один, раненый, против фашистов?
— За меня не волнуйся, — отвечает лейтенант, ложится за насыпь и дает длинную очередь из ППД.
Трегубов бережно взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Враги видели, что на руках казака раненая женщина, и все же стали стрелять.
Две пули вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его холеной золотистой шерсти, но умный конь понимал, что от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела, два километра промчался галопом и брякнулся о землю.
Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом коне умчался к Ялунину.
Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.
Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ — дивизии отходить на новый рубеж.
Я ехал верхом на коне по грязному шоссе, только что разбитому немецкими бомбардировщиками, и увидел солдата. Двумя руками ухватившись за жестяное перо, вытаскивал он из земли неразорвавшуюся бомбу.
— Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.
— Разве не видишь, генерал Кириченко скачет, не дай бог заденет конь копытом, пропадет ведь генерал.
В словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Колесниченко, нагрубившего генералу перед боем. Упершись в землю ногами, одним рывком, словно репу, выдернул он бомбу и тут же сел на нее, обливаясь потом.
Мимо проскакал грузный Кириченко в сопровождении своего адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой, чтобы я следовал за ними.
Я поравнялся с генералом.
— Если фашисты так же, как в этом бою, и дальше не будут беречь свою солдатню — они скоро выдохнутся, — сказал Кириченко.
— Скоро! Это слово резиновое и ничего не говорит. Насколько их хватит?
— Средняя продолжительность войны в наше время — три — четыре года, не больше и не меньше.
— И вы это называете быстро?
— На войне все происходит не так, как хочешь. Фашисты верят, что война кончится к рождеству, — генерал придержал танцующего коня.
Мимо на рысях прошел эскадрон Ялунина, Кириченко, опытный судья в вопросах доблести, влюбленным взглядом посмотрел эскадрону вслед, сказал:
— Вот наблюдал я трое суток за боем и думаю, что, может быть, в этом бою зародилась советская гвардия. Гляжу на казаков и вижу перед собой гвардейцев. Отборную часть — цвет армии.
Задержавшись на несколько дней у Зугрэса, армия вновь отступала по раскисшим дорогам.
Я ехал рядом с Ялуниным и напомнил ему о сражении на мосту в Могилев-Подольске. Он весь так и расцвел.
— Пожалуй, кроме тебя, никто и не помнит об этом деле.
— А вы из одного боя в другой, из огня да в полымя…
Расчувствовавшись, Ялунин подарил мне гнедую кобылу Нинку. У лошади на спине оказалась наминка, и мой ординарец вырезал в войлоке под седлом дыру, приходившуюся над вавкой.
За ночь отошли на несколько десятков километров и заняли оборону. Штаб дивизии расположился в селе Красный Кут, в четырех километрах от передовой. Офицеров распределили по хатам. Мне досталась завалюшка, в которой доживала век одинокая глухая старуха, одетая в поношенное платье из нанки. Я огорчился, но днем к ней пришла тонкая черноглазая невестка Варя, одним своим видом будоражившая кровь. Весь день мы весело болтали и втроем играли в подкидного дурачка. Старушка рассказывала:
— Наше село еще ни разу не бомбили, в нем шпион живет…
Вечером Варя засобиралась домой.
— Оставайтесь ночевать, — попросил я.
— Неудобно перед матерью. Но раз вам такая охота побыть со мной, приезжайте ночью. Я живу на шахте номер четыре. Третий домишко от магазина. Только будьте осторожны, сегодня ночью нас проведала немецкая разведка.
Шахта не включена в нашу оборону, находится на ничейной земле. Я хорошо знал — каждую минуту дивизия могла оставить позиции и продолжать отступление. И все же я решил ехать.
Ординарец проводил меня до шахты, и я строго-настрого наказал ему:
— В случае, если дивизия снимется, — скакать ко мне с оседланной Нинкой.
У меня было четыре гранаты, автомат с двумя дисками и наган. Все это я сунул под подушку. Через час мне стало жаль и себя и Варю: покорная и усталая, она лежала на моей откинутой руке и думала о другом, самом близком и дорогом, затерявшемся среди дождя и туманов. Я тоже думал о другой. Мы были близки, и в то же время тысячи километров лежали между нами, и так, наверное, было со многими. До рассвета я не сомкнул глаз, а она только прикидывалась, что спит.