— Ваня, вставайте, начальство требует…
Аксенов нехотя оделся, отправился к редактору. Там уже собрались все литературные работники.
— Товарищи, получен приказ, — сказал редактор. — Одна из дивизий нашей армии должна форсировать Керченский пролив, ворваться на берега Крыма, захватить плацдарм. Кто из вас добровольно, — он с нажимом повторил, — добровольно пойдет в десант?
Стало тихо, настолько тихо, что было слышно, как за раскрытым окном с куста сирени срываются в песок капли росы. Все молчали, словно проглотили языки, молчал и Аксенов. Нестерпимо стучало в висках, он глядел на порыжевшие носки кирзовых сапог и думал, что если пойдет в десант, то не скоро получит письмо от Муси.
— Я жду, товарищи. — В голосе редактора зазвенел металл.
Аксенов поднял отяжелевшую голову. Товарищи глядели на него. Многие из них еще раньше говорили ему: «Ну, Иван, в десант пойдем вместе». Так само собой загодя решилось: в десант идти ему.
— Хорошо, я согласен, — сказал Аксенов и зевнул. Говорить о том, что он устал на Тузле и болит горло, было ни к чему. Никто не поверит.
Все сразу заговорили.
— Десант выходит в море завтра в полночь. Я оставляю, майор, на первой полосе пятьдесят строк и не буду печатать газету, пока не получу эти пятьдесят строк… Понятно? Отправляйтесь в Тамань к полковнику Гладкову. Он назначен командующим десантом.
Аксенов вздрогнул, поморщился, как от зубной боли. Он знал Гладкова еще по «Малой земле» под Новороссийском. Но совсем недавно у них произошла ссора. Корреспондент находился в дивизии Гладкова, когда она штурмовала Анапу; написал очерк на полосу о боях за город, даже показал ее полковнику, но когда вернулся в редакцию, пришлось все переделать. Почетное наименование «Анапская» было присвоено дивизии, наступавшей правее, и Аксенов переписал материал так, что выходило: городом вроде овладел не Гладков, а сосед справа. Через несколько дней Аксенову передали, что полковник, прочитав газету, страшно разъярился, приказал не подпускать корреспондента к дивизии на расстояние пушечного выстрела, а если паче чаяния тот явится, гнать его мокрой метлой. Объяснять Гладкову, как все получилось, бесполезно. Такое может понять только газетчик.
На другой день вечером, проглотив порошок пирамидона, Аксенов отправился в Тамань. Он побоялся явиться к Гладкову и, узнав, что полку, назначенному в первый бросок, придается батальон морской пехоты, пошел в него. Во всяком наступлении кто-то идет первым, даже если наступает армия — сто пятьдесят тысяч человек, — кто-то идет первым.
По диспозиции, разработанной штабом, первым на крымский берег должен высадиться батальон морской пехоты. Но и в батальоне тоже сочинили свою диспозицию, по ней мотобот, в котором находился корреспондент, должен причалить к берегу третьим по счету. Два мотобота, идущие впереди, потопили вражеские снаряды, и суденышко с Аксеновым первым подошло к берегу, заносимому ослепительной метелью цветных трассирующих пуль.
На берегу, скользком от крови, корреспондент палил из автомата, бросал гранаты, дело дошло до пистолетной стрельбы, затем, вспомнив, что его задача — написать пятьдесят строк, с нетерпением ожидаемых в редакции, забежал в горящий дом и при свете пылающей крыши на разноцветных листках какой-то немецкой квитанционной книжки, попавшейся под руку, написал заметку «Наши войска ворвались в Крым». Он описал все, что увидел в бою, назвал фамилии двенадцати матросов, храбро сражавшихся рядом с ним. Заметку завернул в тонкую противоипритную палатку, чтобы бумага не размокла в воде, отдал связному, и тот увез ее на последнем мотоботе, отчалившем на Тамань.
Затем Аксенов нагнал наступавшую цепь, а когда гитлеровцы бросили на десантников танки, выкопал окоп, и весь день провел на переднем крае, экономя патроны, бережно стрелял из автомата и записывал богатые впечатления боя.
…Забрезжил рассвет, наступило утро, из тумана выглянуло бескровное солнце, осветило суда, понуро возвращавшиеся на таманский берег. К разбитому пирсу подошел искромсанный снарядами сторожевой катер. С залитой кровью палубы поспешно снесли раненых, затем окровавленные тела убитых, бережно опустили мертвого начальника переправочных средств Героя Советского Союза Сипягина. Последним, пошатываясь от горя, на берег сошел мокрый с головы до ног бесконечно усталый Гладков, в отчаянии схватился за непокрытую голову, с тоской подумал: «Лучше бы меня убили».