У сангары — наскоро построенного укрепления, обложенного мешками с песком, — Хлебников увидел раненного в грудь и живот умирающего Натарова. Синие глаза его слиняли, стали серыми, неживыми.
— Один англичанин хотел закрыть Натарова своим телом, да не успел. Вон он лежит, бедняга. — Заросший курчавой бородой чех показал на убитого, лицо которого было закрыто клетчатым платком.
Хлебников посмотрел на толстые подошвы бутсов убитого. Да, в такой битве все становятся братьями.
— Полковник, — зашептал Натаров, узнавая начальника. — Я из Куйбышева. Там, на Рабочей улице, моя семья… — Он помолчал, собираясь с силами. — Вернетесь в Союз, напишите моей жене… — Розовая пена окрасила бескровные губы умирающего. — Полковник, вы коммунист?
— Да, — ответил Хлебников.
— Я тоже, — непослушными пальцами Натаров достал из кармана свернутый в трубочку первый листок партийного билета. — Здесь все: и фамилия, и фотография, и год рождения — вся моя жизнь. Я знал: фашисты казнят коммунистов. Раненым попал в плен, посмотрел на партбилет, подумал: партийный билет могут выдать второй раз, а жизнь никто не даст… Но спрятал документ, и в плену, когда дубасили меня до смерти, нащупывал я партбилет, и ко мне возвращалась сила… Я и бежал потому, что коммунист… А сейчас амба мне. Вышел в расход…
— Вы не умрете! Вы, вы… — горячо зашептал Хлебников, страстно веря в то, что Натаров выживет. Горькая спазма сдавила горло. Он слышал, как отчаянно билось, силясь удержаться за жизнь, сердце раненого.
— Пить… — простонал Натаров, царапая руками песок, и повернулся бледным, зеленеющим лицом вниз. — Я весь состою из боли… Ничего во мне не осталось… Одна боль.
Солдаты, лежавшие поблизости, отцепили от поясов фляги. Один потряс флягой над ухом; второй отвинтил крышку, опрокинул посудину горлышком вниз, но даже капли не пролилось оттуда; третий с сожалением взглянул на флягу и выбросил за ненадобностью. Рота героев не имела ни капли воды.
Собрав последние силы, Натаров достал из кармана очки с черными стеклами, хотел сказать: «Возьмите — пригодятся в пути от солнца и пыли», — но язык уже не повиновался ему.
— Коммунист? — спросил лежащий за пулеметом английский лейтенант.
— Да!
— Я так и думал, — сказал англичанин.
Хлебников до вечера командовал остатками роты и Колдстримского полка.
Несмотря на тропическую жару, солдатам от предчувствия близкой смерти было холодно. Мелко дрожа в ознобе, смотрели они на черное лицо Хлебникова, а он как бы шутил со смертью, хорошо зная, что на него отовсюду глядят люди. Теперь было не страшно даже погибнуть. Поставленную задачу он выполнил: Тобрук, сковывая большие силы немцев, держался.
Невиданное доселе упорство осажденных беспокоило Роммеля. Ему сообщали о сожженных танках, о немецких ротах, уничтоженных пулеметным огнем до последнего человека, и, наконец, доложили о взятии в плен двух раненых русских солдат.
«Вот оно, откуда такая стойкость! Не появились ли в Тобруке советские части? Это, пожалуй, самое страшное, что может случиться здесь со мной», — с холодеющим сердцем подумал немецкий фельдмаршал.
Напряжение боя достигло высшего предела. Не верилось, что на свете существует тишина, легкие звуки: воркование голубей, звон дождя.
«Продержаться бы дотемна, фашисты не умеют воевать ночью», — думал Хлебников, с надеждой следя за тускнеющим солнцем, медленно опускающимся в море.
Разбитый вдребезги мост остался за ним. Повсюду валялись трупы.
Солдаты с нетерпением ожидали заката солнца, но наступившая ночь не принесла облегчения. Из Сахары по-прежнему дул раскаленный ветер, от которого никуда нельзя было скрыться. Комары жгли лица, будто крапива. Люди с жадностью смотрели на жестяные четырехугольные банки, наполненные тепловатой водой, отдающей хлором. Ничего в мире не было для них прекрасней воды. Они честно заслужили сегодня по стакану этой влаги, но пришел Хлебников — приказал залить радиаторы автомобилей. Будто в насмешку сказал, что вода дороже бензина.
В час ночи, после взлета двух красных и одной зеленой ракет, как было условлено, артиллерийский дивизион открыл стрельбу по притихшим немецким частям. Это была последняя вспышка сопротивления. Обреченные, остающиеся в Тобруке артиллеристы, не жалели снарядов. На раскаленных стволах орудий пузырилась и горела краска.
Люди Хлебникова быстро снялись с позиций, заполнили автомобили, сосредоточенные в укрытии на переднем крае, и поехали впритирку за огненным валом, переносившемся все дальше и дальше. Последние защитники покинули крепость. Только артиллеристы, прощаясь с товарищами из южных фортов, продолжали вести огонь. Что-то напоминающее погребальные аккорды было в звуках замирающего боя. И вдруг, словно удар в гигантский барабан, раздался оглушительный грохот. Это англичане взорвали главный склад с горючим — тот самый, к которому так неудержимо рвался гитлеровский фельдмаршал.
Грузовики тащили на прицепах дюжину расчехленных, готовых к бою пушек. Солдаты были хорошо вооружены, на каждой машине стоял пулемет, но никто не стрелял — прорывались молча, со стиснутыми зубами. Что ждало их впереди, никто не знал.
Когда колонна тронулась в свой опасный путь, несколько малодушных спрыгнули с грузовиков, но места не остались пустыми, их заняли другие английские солдаты, подцепившиеся на ходу. Вопрос шел о жизни и смерти, а никто не мог сказать, где раньше настигнет гибель — в крепости или в пустыне. «Остановить немцев сумели, — значит, сумеем и уйти», — так думали многие англичане, и Хлебников знал об этой возродившейся вере.
В голове колонны двигалось четырнадцать танков под командованием Шепетова. В башне передней машины, приоткрыв люк, легкий и свежий, стоял Агеев, не спуская прищуренных глаз с английского сапера, проводившего колонну через разминированное поле. Агееву стало жаль Тобрук, как если бы он оставлял врагу советский город.
— Вынули все мины! — крикнул сапер и, легко вспрыгнув на броню, вытер рукавом высокий потный лоб с залысинами. — Теперь валяй полным ходом.
Он был рыжеволосый, с плоским лицом, усеянным веснушками и синими угольными пылинками, въевшимися в кожу. Звали его Эрик Хэй. Было ему уже за тридцать.
Над головами просвистел снаряд, но ни русский, ни англичанин не пригнулись, испытывая друг друга в храбрости. Снаряды посыпались чаще, песчаные столбы разрывов вставали со всех сторон, машины пробирались между ними, как через рощу. Агеев долго оглядывался на уменьшенную расстоянием, словно игрушечную крепость, завязанную в красный узел огня.
Из зарева, охватившего Тобрук, вырвалась кроваво- красная луна, зловеще осветила людей, казалось идущих в свой последний предсмертный путь.
Хэй сказал Агееву:
— Вдоль моря нам не пробиться. Надо пересечь пустыню, а там жажда, смерть.
— Смерть, смерть… Не бросайся зря такими словами, — недовольно протянул Агеев, который успел полюбить привязавшегося к нему сапера, не раз спрашивавшего его о доме, жене и детях, о том, как в Советском Союзе живут рабочие. Болтая с англичанином на том странном международном языке-суржике, родившемся в концентрационных лагерях, включавшем слова разных народов, Агеев предавался воспоминаниям, отводя душу, думал: «Сколько на свете таких прекрасных людей, как Хэй!»
Хлебников двигался со всеми предосторожностями, выслал вперед разведку, головной и боковые дозоры.
Машины, не зажигая фар, пересекли многочисленные вади — пересохшие русла ручьев — и шли не по дороге, а напрямик, через пустыню, в рыхлом песке, строго на юг, в район оазиса Джарабуб. По дороге туда не было ни рек, ни мостов, ни высоких гор.
Полковник рассчитывал пополнить в оазисе скудный запас питьевой воды, но не это было главным. В мыслях у него созрел столь дерзкий план, что стоило подумать о нем — холодок пробегал по коже. В Тобруке Роммель, конечно, быстро поймет, что его ловко одурачили, и стремглав кинется к Эль-Аламейну. Как только он втянет в сражение свою армию, Хлебников ночью ударит по нему с тыла и правого фланга, смешает карты, наведет панику. Правда, сил маловато, всего семьсот девять бойцов, но зато каких — все обстрелянные в том же Тобруке, побывавшие в боях. Не люди — орлы, советские ребята, поляки, чехи да солдаты Вустерского и Колдстримского полков — гордость Британии, на них можно положиться! Уже то, что они предпочли свободу плену, подымало их в глазах требовательного командира.