Решили отходить группами по три человека по совершенно открытому простреливаемому месту. У нас было четыре дегтяревских ручных пулемета с круглыми дисками.
— Огонь! Залпами! — скомандовал Куранов.
Повели огонь из пулеметов и револьверов, и три наших товарища, сбросив сапоги, из которых вывалились ложки, побежали — самое трудное было решиться бежать. Двое сразу были убиты, один добрался до гребня холма, скрылся в траншее и повел оттуда фланкирующий огонь из автомата.
Будь что будет, — кладу пилотку за пазуху, чтобы не потерять. Пилотка мне не нравится — какое-то издевательство над мужским достоинством, но она, видимо, приспособлена для ношения под каской. Каски у меня нет.
Наган, зажатый в руке, становится мокрым, я весь обливаюсь холодным потом. Бежал я в третьей группе, падая через каждые пятнадцать шагов, откатывался с места падения, стремительно вскакивал, снова бежал и падал. Сердце билось у горла, мешало дышать. В нашей группе на поляне убили старшего политрука, фамилии которого я не знал.
Впереди широким спортивным шагом мчался красивый и гордый Куранов, но он не спасал свою жизнь, он спасал полк, он был нужен отступившим в беспорядке бойцам.
Когда я добрался до траншеи, со мной оказался красноармеец узбек. Он все просил, чтобы я не оставил его одного. Нам предстояло спуститься с холма и бежать еще метров двести до спасительных волн ржи, где можно было исчезнуть, как в море.
Бежать вверх, на взволок, было тяжело. Нас засыпали минами, и два танка, издали казавшиеся игрушечными, зайдя с фланга, стреляли из пулеметов.
Мина разорвалась в нескольких шагах от меня, сорвала шинель, накинутую внапашку, засыпала землей. Огонь брызнул во все стороны, как кровь. Яркие круги поплыли перед глазами, в ушах зашумело, я был контужен и, теряя сознание, запомнил белый взрыв, точно вспышку магния, после которой уже ничего не видишь.
Очнулся я от удара снаряда, разорвавшегося рядом. Узбек лежал невдалеке, всем телом вжавшись в землю. Снова пригибаясь, мы мчались, падая и отползая через каждые тридцать шагов, бежали так, словно нас нес ветер. У самой ржи, где можно было считать себя в безопасности, узбек пал замертво. Пуля вошла ему в шею и вышла через глаз. Жаль, что я не успел спросить его имени, а искать красноармейскую книжку было некогда. Из разорвавшегося вещевого мешка его вывалилась пачка чаю и кусочки рафинада.
Я вбежал в рожь и увидел там Куранова и Адель- гейма. Внезапная слабость охватила меня. Не отдышавшись, я не мог бы пройти и пяти шагов.
Из двадцати человек, бывших на КП, в живых осталось шесть, два из них были ранены. Левый рукав гимнастерки Куранова пропитался кровью. Комиссар сорвал колосок, морщась от боли, вышелушил зерна на ладонь, проговорил:
— Завидный урожай. Центнеров двадцать пять с каждого гектара можно убрать… Подумать только, все это наша советская земля и мы ее отдаем фашистам… Сюда бы царицу полей — пехоту, она бы решила задачу, а мы вот, танкисты, драпанули. Стыдно!
Вспышка отчаяния на минуту охватила его. Руки его были обожжены стволом разогревшегося автомата, и он попросил перевязать их.
— Хорошо было бы облить их крепким холодным чаем, — сказал я.
Немилосердно палило солнце.
— Хочешь чаю с лимоном? — шутливо спросил Адельгейм.
У меня потекли слюнки.
Мы добрались до лужи, налитой дождем, и с жадностью напились из нее. Потом вошли в фруктовый сад и стали рвать вишни, в которых как бы сосредоточился сейчас весь смысл жизни, вся ее красота и радости.
— Если бы тебя убили, какие бы ты произнес последние слова перед смертью? — спросил меня Куранов, бархаткой, вынутой из полевой сумки, счищая пыль с сапог.
— А все-таки я прожил хорошую жизнь, — ответил я.
Со всех сторон сходились красноармейцы, ковыляли измученные раненые. Все хотели пить, но воды не было.
Раненых укладывали на грузовики, застланные свежей травой. Валя Лазорик и две хорошенькие девушки-связистки из сожженного Тульчина, героически делившие с солдатами тяжелую мужскую судьбу, перевязывали окровавленных бойцов, вливали им в рот по несколько капель водки, разбавленной морфием. Водка успокаивала боль, возвращала силы. Рядом с санитарками, не отходя от них ни на шаг, находилась босая девочка лет восьми, подобранная в разрушенном селе. Нитки от бинта, приставшие к волосам ребенка, напоминали седую прядь.
Пулевых ранений у бойцов почти не видно, лишь кое-где встречаются рядком две-три пули — следы автоматического оружия. Большинство ран нанесено осколками мин.
Невдалеке дымили походные кухни, пахло поджаренным салом. Оттуда веяло домашним уютом.
Остатки полка собрались в лесу.
— Неудача какая, — сказал раненый, перевязывая себе голову индивидуальным пакетом. — Артиллерия не играла, а атаковать без музыки никак нельзя… Никак нельзя!
— Бой не окончен, еще неизвестно, кто кого положит на обе лопатки, — ответил ефрейтор с черными петлицами танкиста.
В сопровождении четырех танков приехал командир дивизии полковник Старков. Пожилой и толстый, по натуре склонный волноваться по всякому поводу, он приказал вторично брать город. Приказ есть приказ, и люди вновь стали готовиться к наступлению.
Я расстрелял весь барабан нагана и стал шарить по карманам патроны. В брючном кармашке для часов лежал посмертный медальон с моим именем, отчеством, фамилией, званием и номером полевой почты. Если меня убьют, по этому медальону можно будет опознать мой труп… А если я останусь лежать на земле, занятой врагом, то какой-нибудь мародер, обшаривая мои карманы, найдет этот медальон, что скажет ему мое имя?
Я разорвал записку и выбросил медальон. Эти медальоны так и не привились в Советской Армии. Никто не собирался умирать.
Пришел политрук Иванов и привел пленного офицера с амулетом на шее. Немец переступал с ноги на ногу, обеими руками поддерживая штаны — политрук отобрал у него ремень, срезал все пуговицы и вывернул карманы. Пленный был напуган, малоразговорчив, но все же сказал, что Гайсин защищают два полка. Сведения эти подтвердила разведка. Брать хорошо защищенный город силами одного, изрядно потрепанного полка было невозможно, и командир дивизии отменил приказ о повторном наступлении.
— Дни-то какие длинные, скорей бы осень, — сказал Старков, поглядывая на солнце. Он надеялся на победу и после моментов отчаяния еще сильнее утверждался в своей непоколебимой вере.
В небе летал безобразный корректировщик-горбач. Высмотрит цель — покачает крыльями, и тотчас фашистские артиллеристы начинают обстреливать ближайшие рощицы.
Несколько мин разорвалось метрах в тридцати, ветер обдал нас терпким пороховым дымом. Я оглянулся вокруг. Невдалеке на разостланной шинели спал лейтенант, положив голову на колени девушки-санитарки. Близкие разрывы снарядов не будили его, а девушка не решалась встать, чтобы не нарушить его покой.
Мы лежали под танком на кавказской бурке и разговаривали о войне. Комиссар дивизии говорил, что СССР настолько велик, что не исключена идея обороны путем отступления, завлекающая неприятельскую армию в глубь страны, оставляющая в тылу его партизан и обширные пространства, которые противник занять не в состоянии.
— Вот увидите, в тылу противника будут села, в которых не побывает ни один немец… Села с Советской властью, с колхозами и парторганизациями, со всем нашим, — говорил Куранов.