Куранову по первое число влетело от командира корпуса — генерал-майора Волоха и полкового комиссара Гаврилова. Он молча выслушал нагоняй, точно школьник, растерянно озираясь по сторонам.
— Французская республика комиссаров, проигравших сражение, посылала на гильотину, — напомнил Волох.
Но Куранов не слышал этих слов, он спал.
…В Гранове встретили редакционную машину. Она пришла в штаб корпуса в условленное время и прождала меня с Адельгеймом больше суток. В ней были Лифшиц третий, Григорий Скульский и батальонный комиссар Березовец.
Совсем близко тревожно рвались снаряды, и над лесами плыл горьковатый дым пожаров.
Нас ждали в редакции с материалом. Пора было уезжать. Не хотелось расставаться с людьми, ставшими уже близкими. Ничто так не роднит людей, как совместно пережитая опасность. Но делать было нечего, я пошел прощаться с Курановым. Он как-то постарел весь, обнял меня, поцеловал.
— Жаль!.. Смелых людей потеряли, даже похоронить не успели, так и остались лежать на поле боя, — посетовал он. — Ты обязательно напиши о них, хоть через десять лет, а напомни, как дрались они. Будущим поколениям не следует этого забывать… Упоминай побольше фамилий. Ведь у каждого из нас есть жена, дети, и им будет приятно прочесть хоть несколько слов про своего близкого.
Шофер просигналил, Березовец нетерпеливо позвал меня.
— Ну, прощай, Аксенов, тебя ждут.
— Запоминайте хорошо местность, по ней придется идти обратно, — сказал я, чтобы ободрить Куранова.
— Вряд ли мне придется наступать… На войне так устроено, что одни несут на себе горечь поражений, другие радость побед, одни отступают, другие наступают. Я принадлежу к первым, — Куранов протянул раненую руку, и больше я его никогда не видел.
Наша машина пошла по знакомым местам на Мытков и Тышковку в поисках все время кочующего штаба армии, местонахождение которого никто не знал. Проехали двадцать километров, не встретив ни одного красноармейца. Чистый, акварельный пейзаж, теплое солнце и легкий ветерок отвлекали от войны.
У городка Ладыжина увидели две большие колонны автомашин, идущие навстречу нам по двум параллельным дорогам.
Поехали через брошенный совхоз, где жалобно мычали давно не пившие коровы, навстречу ближайшей колонне. Она оказалась отходившей дивизией, только что вышедшей из боя, а рядом с ней, за километр, в том же направлении стройными рядами, как на параде, на трехосных пятитонках двигались немцы. В их колонне на прицепе у гусеничных тракторов катили шестидюймовые орудия на резиновом ходу. Ехали «хорьхи», «татры», «оппели» и «мерседесы» с офицерами.
Путь на Бершадские леса, откуда мы отправились в части, был отрезан. Командир дивизии высказал Березовцу свои соображения, как нам следует проехать.
— Сплошной линии фронта нет, и немцы могут оказаться на любой дороге, — сказал он. — Повсюду шляются мотоциклисты — наводят панику. Если напоритесь на них, не задавайте драла, а открывайте огонь и продолжайте путь.
Мы объехали дивизию и помчались, обгоняя беженцев, согнувшихся под тяжестью котомок и непосильного горя. Ребятишки на повозках, набитых домашним скарбом, с кошками и щенками на руках, любовались цветами. Цветы повсюду. Милые глупышки не знали, что цветы эти рождены войной, что это бурьян, десятилетиями уничтожавшийся трудолюбивыми руками колхозников. Бурьян разрастался на земле, которую занимают оккупанты.
Немилосердно палило солнце, скрипели немазаные колеса арб. Толстый слой пыли покрывал восковые колосья пшеницы. Вода из колодцев давно вычерпана до дна. Выпиты все лужи. Сотни тысяч людей, бросив все свое богатство, уходят от фашистов.
Я разговаривал с колхозниками села Раевка. До единого человека они ушли на восток, а перед уходом засыпали колодцы навозом, срубили фруктовые деревья, облили керосином хаты и подожгли. Не слезы, а ненависть сверкала в их глазах, когда они обрекали на огонь свои обжитые гнезда.
— Чтобы ничего не досталось катюге, — сказал восьмидесятилетний старик Онуфрий Барабаш. Три сына, два зятя и одиннадцать внуков его служат в Красной Армии. Такой старик горло перервет фашисту за Советскую власть. Я разговаривал с сотнями людей и не встречал такой семьи, у которой кто-нибудь не служит в Красной Армии.
Старик попросил:
— Покажи мне, сынок, такую дорогу, где бы не было немцев.
Плетутся усталые кони, вьется на дорогах пыль, взбитая десятками тысяч ног. И вдруг с чистого безоблачного неба раздается нарастающий рев. Замирают сердца девушек, ребятишки с широко раскрытыми от ужаса глазами цепляются за материнские подолы. Люди бегут в сторону от дороги, плотно прижимаются к траве, а над повозками уже летят десятки черных птиц и долбят и долбят железными клювами землю. Брызжет кровь, слышатся крики, плач перепуганных ребятишек.
Я видел убитую женщину с двумя детьми. В повозку, на которой она ехала, фашистский летчик попал снарядом. Мертвая мать прижимала мертвых детей, словно не желая отдавать их смерти. На золотистых детских головках трогательно сияли лиловые венки из бессмертников. В пыли, орошенной невинной кровью, валялись документы и два письма, бережно завернутых в носовой платок. Красноармеец Мирон Цыганков писал своей жене и детям о том, как он со своими товарищами уничтожает фашистов на Западном фронте. Он еще не знал, как погибла его семья, как подло кровожадный враг лишил его всех радостей. Наверное, узнав об этом, Цыганков станет еще злее, еще беспощаднее бить фашистов. Я подобрал письмо с номером полевой почты, чтобы написать Цыганкову.
Зенитчики сбили «юнкерс». Летчик спрыгнул на парашюте и спустился невдалеке от дороги, которую забросал бомбами. Мы помчались туда и увидели картину преступления и наказания: обгорелые повозки, убитых детей и летчика, разорванного в клочья. Его уничтожили женщины — мирные колхозницы, никогда не проливавшие человеческой крови, всю жизнь садившие капусту и помидоры.
— Так ему и надо! — пролепетала девочка с куклой на руках.
— Так ему и надо Ироду! — сказала дряхлая старуха — мать целого поколения крестьян.
Мы проскочили мост через реку, который вот-вот должны были взорвать. Чертыхаясь, саперы пропустили нашу машину и подожгли бикфордов шнур. Теплая, удушливая волна догнала нас, едва не опрокинула полуторку. В довершение всего хлынул почти тропический ливень, враз заливший все бомбовые воронки. Казалось, небо оплакивало землю, отданную врагу.
Мокрые до костей, с трудом отыскали у Голованивська штаб армии. Его недавно бомбили, и с десяток бомб разорвались у палаток редакции. Осколки прорвали в брезенте несколько дыр, сквозь которые внутрь палаток лились целые потоки воды.
Я пошел в политотдел армии и там узнал, что атака 78-го полка на Гайсин на сутки приостановила движение 17-й немецкой армии. Если бы об этом узнал Куранов!
Гитлер рассчитывал на молниеносность, надеялся разгромить Красную Армию до подхода наших резервов. А теперь каждый день задержки срывал его планы.
Почти одновременно с нами вернулся в редакцию фотокорреспондент Виктор Токарев, ездивший в Одессу за клише. По дороге на колонну автомашин, с которой возвращался Токарев, напала дюжина немецких танков.
Токарев едва спасся, но кучу клише, весом свыше пуда, не бросил и притащил с собой. Нападение танков произошло в каких-нибудь десяти километрах от нынешнего расположения штаба.