11-я и 17-я армии противника развивали наступление на Умань и Вознесенск, 1-я танковая группа врага, повернув из района Киева, угрожала обходом войскам Южного фронта.
Ночью штаб армии поспешно снялся из Голованивська и взял направление на Первомайск. На рассвете наши машины въехали в пылающий город. Повсюду груды тлеющего мусора. У дымящихся останков сожженного дома, освещенный синими головешками, над шестью изуродованными трупами сидел взлохмаченный человек.
— Вот моя семья… мой отец… мои дети, а вы сукины сыны — армия, драпаете! — Человек махал кулаком вслед отходившим машинам.
Саперный капитан попытался увести его от трупов, сказал, что ему надо уходить на восток. Человек замахнулся на капитана кулаком, брызгая слюной, закричал:
— Никуда я отсюда не пойду… Дождусь первого фашиста и перерву ему глотку! — Человеку казалось, что с гибелью его города погибал весь Советский Союз.
Остановившаяся колонна грузовиков вновь тронулась.
— Нет, вы постойте, кто ответит за все это зло? — истошно крикнул человек.
— Ответит Гитлер, — буркнул красноармеец с забинтованной головой. Что можно было добавить еще к его словам?
А высоко в небе поют жаворонки, им хоть бы что.
Опоясанный рекой, некогда веселый и уютный город умирал. Тропинки, вытоптанные целыми поколениями, присыпаны сухой золой. Ковры шпориша — густой и мягкой травы, покрывающей дворики, на которой любили играть дети, — выгорели от огня; свернулись ветви дикого винограда; пожухли фруктовые деревья; увяли в сквере цветы. Добрая половина жителей бежала из города с узлами за плечами, с детьми на руках.
В безликой толпе, шагающей на восток, запомнилась молодая женщина. Она покорно толкала тачку на огромных колесах. На тачке, накрытые одеялом, сидели мальчик и девочка — близнецы лет четырех. Между ними мирно сидели собака и кошка.
Из Первомайска все машины нашей редакции вместе с колонной второго эшелона штаба армии направились в село Рябоконевку. И хотя была ночь, ехали быстро. Путь освещали парашютные ракеты, сбрасываемые немцами с самолетов. После вспышки каждой ракеты ждали падения бомб. Наборщики опасались рассыпать связанные гранки набора. Несмотря на трудности отступления, газета продолжала выходить ежедневно.
В Рябоконевке остановились под густыми вербами, на лугу, покрытом сочной зеленой травой. Принялись рубить ветви и прикрывать машины, маскируя их от самолетов. Последнее время на дорогах движутся фантастические сады. Каждая машина, словно на троицу, утыкана ветвями, а некоторые везут на себе деревья. Пустая затея, вроде разрисовки заводов и домов коричневой и серой краской. Все равно из самолета видны и заводы с их трубами, которые никуда не денешь, и дома города, и дороги, по которым движутся машины, хоть и утыканные ветвями.
Затрещал движок походной электростанции, смонтированной на грузовике, и газету стали печатать.
Рябоконевка — первое село, в котором остановилась редакция. До этого штаб армии жил и работал в лесах. Беленькие хаты с мальвами у окон ласкали глаз. Не верилось, что сюда придут чужеземцы, будут здесь хозяйничать.
Корреспонденты писали статьи, лежа на берегу узенькой и неглубокой речушки, в теплой воде купались и мыли белье. После каждого переезда людей покрывал сантиметровый слой пыли.
На берегу этой безыменной речушки я написал очерк о комиссаре Куранове. Сердце мое сжалось. Работники политотдела армии сказали, что он убит.
Весь день где-то далеко за горизонтом гремела канонада, но вечером ее заглушил спевшийся хор лягушек.
Колхозники встретили бойцов хорошо, словно это были их сыновья, вернувшиеся с фронта, не скупясь резали поросят и кур, кормили до отвала, ничего не жалея. Помнится, одна немолодая уже женщина, яркой, отцветающей красоты, зазвала к себе в хату Гавриленко и меня. Видно, готовилась она к приходу гостей. Вымазала глиняный пол, присыпала его свежей травой, накрыла стол вышитыми рушниками. Посредине положила белую паляницу, поставила солонку:
— Хлеб-соль, дорогие гости.
Две миски вареников с вишнями и сметаной поставила женщина перед нами, налила в граненые чарки густой и сладкой вишневки. Когда вареники были съедены, на столе появился чистый, прозрачный мед.
— Кушайте, — просила хозяйка. — Вот так, наверное, и моего привечают. Где-то он сейчас, голубь мой? Хоть бы одно письмо прислал… Хотя бы слово одно промолвил.
Над кроватью, застланной красным стеганым одеялом и заваленной подушками, висела фотография мужа в красноармейской форме, а рядом карточки ее братьев в такой же одежде.
На самом видном месте в хате красовался портрет Ленина, обрамленный венком бессмертников.
— Уйдете, ничего не сыму, ни красноармейцев, ни Ильича, нехай убивают! — решительно промолвила женщина. — Берите в подарок все, что хотите, — предложила она, открывая скрыню, расписанную яркими цветами, где лежала пахнущая нафталином одежда, цветные матерчатые пояса, монисто и ленты.
Мы отказались от подарков — лишняя катушка ниток и та в тягость солдату.
Скрепя сердце население соглашалось с неизбежностью отхода армии. Внутренним, врожденным военным чутьем понимал народ, что не зацепиться войску в открытой степи.
И когда через несколько дней штаб снова собрался в путь, колхозники вышли за ворота своих хат без упреков, без жалоб, и та женщина, что потчевала нас наливкой и медом, долго махала вслед красивой загорелой рукой.
— Возвращайтесь поскорее!
Люди верили — армия уходит ненадолго. Они трезво относились к происходящему, хотя война для всех была сильнейшим ударом.
Ехать мы должны были на Кировоград, но там уже находились фашистские танки, и штаб армии в пути свернул на Еланец. Но и в Еланце не остановились, а направились дальше, в Ольгополь, а оттуда на Царедаревку, километров восемьдесят на запад, навстречу фронту.
Едва успели разбрестись по хатам Царедаревки, как налетели шесть немецких бомбардировщиков и три истребителя, сбросили тучу листовок и со второго захода принялись бомбить, дополняя бомбами фашистскую агитацию. В воронках, образовавшихся от бомбежки, с головой помещался Иван Семиохин — самый высокий корреспондент «Знамени Родины».
Меня назначили «свежей головой». Я должен был прочесть только что вышедший номер газеты. Мне было легче заметить ошибку, чем товарищам, которые работали над номером. Едва я прочел шапки, набранные большими буквами: «Ни шагу назад!» и «Победа или смерть», нас подняли по тревоге. Снова поехали по дороге, искареженной бомбами, заваленной оборванными телефонными проводами. Сеял дождь, смеркалось.
Редактор уехал на разведку и где-то пропал. Выпуском газеты и отходом редакции, как всегда, руководил никогда не терявший присутствия духа батальонный комиссар Семен Жуков.
В головной машине на станцию Трикратное поехал Владимир Гавриленко. Энергичный и быстрый, он оторвался на несколько километров от колонны. Через полчаса Гавриленко вернулся.
— Впереди дюжина немецких танков… Мост взорван! — отрапортовал он Жукову.
С большим трудом повернули в грязи буксующие машины и, вернувшись в опустевший Еланец, попытались выехать в Новую Одессу. Но туда уже подошел немецкий полк и вел бой с оказавшимся там нашим саперным батальоном.
Провозившись всю ночь с буксующими машинами, грязные и голодные, мы к рассвету снова вернулись в обреченный Ольгополь. Там не оказалось ни одного красноармейца. Люди упали на холодную от дождя землю и сразу уснули мертвецким сном. Я постирал белье. Через час нас подняли, пришлось напяливать на себя мокрые исподники и рубаху.