Внизу, в ресторане, расположенном в подвале, в полумраке ужинали местные партийцы, в последний день призванные в армию. Терпко пахла кожа их новеньких портупей и кобур. Никто из них толком не знал, что происходит на фронте, но каждый говорил о какой-то стратегической ловушке, якобы приготовленной для фашистов, желаемое выдавал за действительность.
Противник, следуя по пятам за отходившей армией, создавал видимость окружения, пытался подорвать моральную стойкость наших войск, вызвать панику ложными маневрами. Галанин все это понимал и стремился вывести корпус с наименьшими потерями материальной части и людей.
Машины, покидавшие Черновицы, были переполнены. Никто не соглашался взять нас к себе в машину. Все делали вид, что ничего не случилось. Лифшиц сказал мне:
— Утро вечера мудренее. Пошли, Иван, в штаб корпуса, переночуем там.
В полночь вспомнили, что шинели наши находятся в номере гостиницы. Служащие гостиницы сидели внизу у портье и были удивлены нашему приходу. Мы взяли ключ от седьмой комнаты, и вынув наганы, пошли темными коридорами. В гостинице уже два дня не жил ни один военный. Взяв шинели, вернулись вниз. Лифшиц сказал изумленному портье, что мы вернемся в два часа ночи, и просил оставить за нами номер. В ответ из темноты прозвучал ядовитый смех.
Диверсанты распоясались. На улицах хлопали револьверные выстрелы. Идя на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга, мы вернулись в здание штаба и легли рядышком на пол, подстелив одну шинель и накрывшись другой.
Было слышно, как сняли последний караул.
В три часа утра один за другим раздалось несколько взрывов, потрясших здание.
— Подрывники взорвали цистерны с горючим, мост через реку Прут, — сказал капитан, вошедший в комнату. — Пора отдавать концы!
Вышли на улицу. Тучи черного дыма окутали город. Перебравшись через реку, встретили обоз полка, прикрывавшего отход от Черновиц, и с ним пошли на Каменец- Подольск.
— Как все это не похоже на довоенное представление о войне, когда нам твердили, что, если враг нападет, мы будем воевать на чужой территории, — сказал капитан.
Холодная ночь окончилась, выглянуло солнце и с каждым часом припекало все сильней и сильней. Истертая десятками тысяч ног, подков и колес едкая пыль соединила раскаленную землю и небо. По грунтовой, изъеденной шпорами и гусеницами тракторов дороге двигалась корпусная артиллерия — десятки грозных машин со стволами, завернутыми в морской брезент. Сотрясая воздух, рычали тягачи — тракторы СТЗ, шли санитарные автобусы с выцветшими крестами на кузовах, грузовые автомашины с ящиками снарядов, шла пехота и кавалерия, не видавшие еще ни одного живого фашиста, гремели танки и бронемашины, двигаясь в сплошном облаке пыли, в котором не видна собственная протянутая рука. Отступать, видимо, не менее трудно, чем наступать. Невольно вспоминались стихи Редиарда Киплинга:
Бои на войне происходят не так часто, как думают штатские люди.
Я бессознательно передвигал одеревеневшие ноги и знал, что если остановлюсь — упаду, и никакая сила не сможет меня поднять.
— Эй, вы, пилигримы. Хватит топать. Садитесь ко мне в машину.
Из «эмки» выглянуло знакомое лицо шофера в красноармейской форме. Я еле вспомнил, где его видел. Вместе с ним получал в АХО сухой паек.
Мы забрались в машину, вытянули будто налитые свинцом ноги.
Шофер все время посматривает на небо. У него, наверное, болит шея от беспрерывного верчения головы. Я не обращаю внимания на небо и смотрю на людей, идущих впереди. Если появятся самолеты, они побегут в сторону от дороги. Солнечные лучи бьют в глаза, я говорю шоферу, чтобы он не оглядывался назад. Самолет не появится оттуда, так как солнце ослепит летчика.
— Самолеты всегда обстреливают со стороны солнца. Смотри на солнце!
Окопанная по краям канавами, заросшими крапивой, гористая дорога тянулась через бесконечно длинное село Недобоуцы. В сторону нельзя съехать и на полметра, а машины идут одна за другой в четыре ряда, все в одну сторону. Испортится одна, и следом за ней останавливаются сотни.
Дороги забиты плотным потоком беженцев. Кажется, вся страна отступает с армией. На красной пожарной автомашине с ужасающим сигналом везут шифоньер с огромным зеркалом, в котором отражается чистое небо с летящими бомбовозами… Груженые самолеты плывут, как на параде, в стороне от дороги. Все знают, что эти самолеты летят куда-то далеко, может быть, на Киев или Харьков, и не станут размениваться на мелочи — бомбить дорогу. В карете скорой помощи, запряженной лошадьми, волокут золоченую мебель. Кто, куда и зачем — никто не знает. Тысячи семей едут в арбах, запряженных четверками лошадей, и в повозках, которые тянут медленные волы. Животные покрыты толстыми серыми попонами пыли и кажутся все одной масти. Груженные всяким ненужным скарбом подводы и экипажи часто останавливаются в пути, создавая бесчисленные пробки, задерживая движение армии.
Трижды над селом появлялись «мессершмитты», косо кренили крылья и стремительно опускались над колонной, обстреливали ее из пулеметов. Пули стучали, как стучит по крыше дождь, брошенный в нее порывом ветра. Люди соскакивали с подвод и, схватив на руки детей, бежали в стороны от дороги.
«Мессершмитт», похожий на омерзительную птицу, на бреющем полете обстрелял колонну, ранил шофера. Я перевязал ему рану и сел на его место. Привалившись к моему плечу, шофер указывал, на какие педали нажимать, какие рычаги дергать. Вести машину было трудно, но все же я ее вел. Так встало передо мной одно из требований войны — умение находить выход в любой обстановке.
По дороге встречается все больше голых деревьев, листья их сорвал горячий ветер разрывов.
Через десять часов утомительной езды добрались до Хотинской переправы, к понтонному мосту через Днестр. Все беженцы стремились сюда, и многие из них, не успев дойти до реки, растеряли своих детей. Беженцы видели по ту сторону реки обетованный берег, на котором должны были кончиться мытарства их и лишения. Пограничники проверяли паспорта и задерживали подозрительных лиц. Пришел мальчик с клеткой, наполненной голубями. Его задержали. Оказывается, был приказ стрелять по голубям, летающим вблизи фронта.
— Лучше бы стреляли по гусям, — сказал военный ветеринарный врач, поглядывая на задки повозок, наполненных живыми курами и гусями. — Есть хочется…
Толпа гудела, словно огромный потревоженный улей. Говорили шепотом о том, что фашистам удалось захватить Литву, большую часть Латвии, запад Белоруссии, часть Западной Украины. Германские самолеты бомбят Мурманск, Орел, Могилев, Смоленск, Одессу, Киев, Севастополь… По более достоверным слухам, сильные танковые бои идут в районе Луцка и Ровно.
На переправе застряли на четыре часа, продвигаясь вперед черепашьим шагом, лавируя в потоке машин, изрешеченных пулями. Говорили, что дорога забита на тридцать километров — беженцам нет ни конца ни начала. Несмотря на огонь наших зенитных пушек и пулеметов, на переправу трижды налетали бомбардировщики. Два раза они разбивали понтонный мост, и каждый раз саперы сводили его концы, разведенные течением. Какая-то женщина родила под бомбежкой, и никто из солдат не знал, что делать с новорожденным. С большим трудом удалось усадить и мать и младенца в санитарную машину, переполненную ранеными.