Пролог
Он видел этот сон в тысячный раз. Густой туман обнимал мрачный лес, и неясные силуэты плыли среди узловатых стволов дубов и буков, и будто звали за собой всё глубже в непроходимую чащу. Ни пения птиц, ни шелеста листвы, только чуть различимый шёпот. Оглушающий шёпот.
- Гай... Гай... Гай...
Гай открыл глаза. Реальность постепенно заполнила его сознание. Очертание леса растворилось в тусклом свете масляных ламп: древние деревья вдруг превратились в балки претория, а загадочный шёпот в мерное сопение спящего на полу раба. Бывший сенатор приподнялся на постели, выстланной медвежьей шкурой, и невольно поморщился от тянущей боли в плече. Вот уже почти год его несчастные семь легионов стояли у подножия греческих Пинд в ожидании, когда сенат всё же решится разбить его измотанную нехваткой провизии армию. Почти год, а Гай всё никак не мог привыкнуть ко всем прелестям каструма; в особенности, к жесткой кровати.
День не задался с самого начала. С утра квестор, тучный и вечно плюющийся авентинец Секст Полий, сообщил, что запасов зерна едва ли хватит на предстоящую зимовку, а золота в казне почти не осталось. После являлись трибуны с ежедневной сводкой дел, сообщая совсем не утешительные вести о дезертирах. Легионы таяли на глазах, а среди оставшихся солдат назревала буря бунта. В иное время Гай бы не задумываясь провел в рядах редеющих войск децимацию, но сейчас его положение было слишком плачевно, чтобы даже просто наказывать солдат лишением ежедневного пайка. Больные, осунувшиеся, они бродили словно призраки по военному лагерю, и Гай прекрасно понимал, что терпение его солдат на пределе. Знали об этом и в Риме, они просто ждали, когда последний легионер из войска Гая Мария Тацира вышвырнет свой пилум и вернётся в Рим, получив прощение и, может, даже место в легионе Савы в Дакии, где сейчас шли ожесточенные бои с варварами. А где варвары, там и нажива. Поэтому поражение было лишь вопросом времени.
Последней невесёлой новостью стала пропажа ночного патруля, который должен был вернуться с рассветом, в то время, как солнце уже встало в зенит.
- Дезертиры... - недобро хмыкнул Секст Полий, отрывая пухлыми руками от буханки хлеба приличный ломоть.
- Не знаю, - Гай вздохнул. - Глупо было с их стороны бросать паёк. До ближайшего поселения пешком пару дней хода. Дезертиры так не уходят.
- Да и хрен с ними! Дисовы дети! - сплюнул квестор и печально уставился на скудный стол: пара жареных кроликов, оливковое масло и солдатские лепёшки - вот и весь обед.
Но Гай не мог так просто забыть о исчезнувших дозорных. Слишком велика была вероятность того, что враг мог оказаться под самым носом Тацира, ведь он слишком привык ждать. Он залпом допил вино, встал из-за стола и, поправив военный плащ, вышел из претория. Секст лишь проводил Гая безразличным взглядом и продолжил ковырять тощую тушку кролика.
- Собери всех офицеров на трибунале! - услышав приказ полководца, центурион, волочивший какие-то полусгнившие доски в неизвестном направлении, тут же бросил их на землю и вытянулся по струнке.
Тацир с печалью окинул взглядом свой лагерь. Когда они только добрались до Пинд, то были полны оптимизма и уверенности в своих силах. Даже всего семь хорошо тренированных и дисциплинированных легионов против пятнадцати легионов сената казались непобедимым войском, готовым сражаться до последней капли крови за идею, за веру в великий Рим, где власть принадлежала таким как Гай Марий Тацир, патрициям из самых древних и знатных родов. Но как только деньги стали заканчиваться, миражи начали таять. Солдаты жаловались на урезание зарплат, а потом и вовсе подались в бега, и теперь Тациру и остальным патрицианским трибунам лишь оставалось сдерживать остальных. И в лучшем исходе самолично воткнуть себе именной кинжал в брюхо.
Трибунал представлял собой квадратную насыпную площадку покрытую дёрном, на котором под осенним, но всё ещё палящим солнцем выстроились трибуны, легаты и префекты. Одного из них Гай хорошо знал, им был Опий Руфус, молодой, но талантливый в прошлом центурион. Через всё его лицо, от левого уха до правого виска, проходил глубокий ров шрама от ранения, не пощадившего и правый глаз Руфуса. Соломенные волосы неряшливо выбивались из-под шлема и норовили закрыть обзор единственному глазу.
Офицеры в унисон отсалютовали "аве", подняв правую руку вверх. И повисла тишина.