С большой вязанкой дров на плече вошел Сморчок. Сбросив дрова у печки, старик присел на корточки и, что-то бормоча, стал выгребать золу. С осени по рекомендации Буйного он работал истопником в конторе и должность свою выполнял исправно. На Сморчке был старенький овчинный полушубок, стянутый в поясе веревкой, вытертый заячий треух и подшитые, когда-то белые, а теперь серые валенки, на них еще виднелись красные узоры.
Майский знал, что Сморчок тугоухий и разговаривать с ним бесполезно, но все-таки спросил:
— Холодно на улице?
Сморчок не ответил.
«Как же его звать? — подумал Александр Васильевич. — Должно же быть имя у человека». Старик выгреб всю золу — ее набралось полное ведерко, натолкал в печь дров и ловко разжег. Веселое пламя загудело в печи, и комната стала быстро наполняться теплом. Сморчок сел на пол, свернул цигарку из самосада и стал курить, пуская дым в прорези печной дверцы.
Майский убрал в стол бумаги, надел борчатку и вышел из конторы. После прокуренного кабинета морозный воздух показался особенно чистым и приятным. Сухой снег ритмично поскрипывал под ногами. Повернув за угол, Александр Васильевич чуть не столкнулся с Ксюшей. Оба в замешательстве остановились. Майский редко, да и то мельком, встречался с девушкой. Раза два или три она приходила в контору то выписать дров для больницы, то с просьбой привезти из Златогорска медикаменты. Ксюша сначала жила у Фединой тетки Васены, а потом ей дали маленькую комнату при амбулатории. Оскару Миллеру новая медсестра понравилась, он был доволен ее старательностью и аккуратностью. Больше того, старик даже привязался к ней, понемногу учил своему искусству.
— Ви дольжен знать, Ксьюша, — торжественно говорил Осип Иванович и многозначительно поднимал толстый указательный палец, — медицина есть великая вещь. О, да! Очшень великая. Самая лючшая наука на земле. И ви дольжен быть токтор. Ви дольжен учиться.
Девушке тоже понравился немного чудаковатый, но прямой и честный, а главное, добрый старик. Она удивлялась его энергии, его цветущему виду, с восторгом принимала все советы и обещала обязательно поехать учиться, только не сейчас, а немного попозже.
— Ой! — воскликнула Ксюша, в замешательстве отступая на шаг. — Извините меня, Александр Васильич.
— Ксюша! — тоже удивился Майский. — Опять неожиданная встреча, как тогда, в Златогорске. Куда или откуда вы так поздно?
— Иду домой. В клубе была. Там новую пьесу играли.
«А я все не соберусь побывать в клубе, — подумал директор. — Не знаю даже, что там делается».
— Интересная пьеса? Вам понравилась?
— Очень интересная. Я даже наплакалась.
— Вот уж это напрасно. Вам сюда, за угол поворачивать? Если не возражаете, я провожу вас. Час поздний.
— Я привыкла. У нас ведь спокойно, никто не озорует. А вот в Златогорске поздно лучше не ходить.
— Чего же вы тогда так бежали?
— Все-таки боязно немного.
— Значит, надо вас проводить.
— Спасибо, Александр Васильич. Можно, я вас под руку возьму?
— Конечно, можно, Ксюша. Расскажите мне пьесу. Как она называется?
— Не помню… Короткое такое название… Там наша учительница Любовь Ивановна играет. Уж так хорошо, ну прямо как в настоящей жизни. Она потом в речку бросается.
— В Волгу, наверное?
— Правда, в Волгу. А вы тоже видели?
— Нет, я догадываюсь. Это же «Гроза» Островского.
— Вот-вот, и я вспомнила, «Гроза».
Разговаривая, они подошли к дому, где помещалась амбулатория. Ксюша отпустила руку Майского.
— Вот я и дома. Может, зайдете ко мне, Александр Васильич? Чаю попьем. У меня варенье земляничное есть.
Майский посмотрел на закуржавленное лицо девушки. Ее большие глаза излучали свет. Не глаза, а звезды. «Зайти? Удобно ли?» И не ответив себе на этот вопрос, сказал:
— Чаю выпью с удовольствием.
Ксюша повозилась с замком, который долго не хотел открываться, и распахнула дверь.
— Входите, Александр Васильич.