— Чьих рук дело? — Егор Саввич грозно посмотрел на жену.
— Не-не знаю, отец, — пролепетала перепуганная Аграфена Павловна. — И как он туда попал, ума не приложу.
— Яшка! Яшка! А ну поди сюда.
Открылись створки двери, боязливо выглянул Яков. Голос отца не предвещал ничего хорошего.
— Ты нож на комод положил?
Отпираться было бесполезно, и сын утвердительно мотнул головой.
— Ах, значит, ты? Шутить над отцом вздумал? Я вот сейчас тоже над тобой подшучу.
Яков был тут же примерно выпорот и ушел, всхлипывая, придерживая штаны одной рукой, а другой размазывая по лицу слезы.
Это было давно. Сегодня расческа — старинная, в серебряной оправе, лежала на своем обычном месте. Егор Саввич несколько раз провел по курчавой, начинающей седеть бороде, довольно оглядел себя и повернулся к жене.
— Наливай.
Вкусно запахло томлеными в печи щами. Сыромолотов размашисто перекрестился на образа и грузно опустился в мягкое кресло. Перед ним уже стояла тарелка, наполненная до самых краев, и рядом блюдечко с очищенной головкой лука. Аграфена Павловна протянула мужу синюю граненую рюмку с настойкой. Он выпил одним глотком, закусил луком. Жена сидела напротив, сложив на животе руки. Покончив со щами, Сыромолотов откинулся на спинку кресла. В тарелку лег большой кусок мяса.
— Выкладывай свои новости, — потребовал Егор Саввич, шумно высасывая из кости мозг.
— Сказывают, новый дирехтор в Зареченск приехал.
Сыромолотов уронил кость в тарелку.
— Ты постой, зря-то не болтай. Какой директор?
— Вместо, значит, Еремеева Владимира Владимирыча. Тот будто, что зимой приезжал, на рождество.
— Н-но?
— Вот те истинный Христос. Сегодня и приехал. Сказывают, с прииска Нового.
— С прииска Нового?
Сыромолотов отодвинул тарелку и в раздумье забарабанил пальцами по столу.
— С чего бы это директора стали менять?
— Не знаю, отец, моего ли ума такое дело.
— Да уж верно.
Кончив есть, Егор Саввич опять перекрестился на образа и прошелся по комнате. Аграфена Павловна, убрав со стола, пошла в кухню мыть посуду. Время от времени она выглядывала оттуда, бросая на мужа беспокойные взгляды. Видать, новость встревожила его. Новый директор, шутка ли. И как такая перемена отзовется на их семье?
А Егор Саввич все еще не мог прийти в себя после находки. Перед глазами стояла лесная лужайка, ямка, в которой, как в гнезде, лежали самородки. Даже сороку на ветке видел. Не прилети эта птица, не видать бы ему золота. Хорошо ли место-то приметил, не сбиться бы, когда во второй раз придет. Торопился, не успел даже толком и ямку осмотреть. Взял, что сверху лежало. А чего торопился? Кого боялся? Впопыхах-то, поди, и просмотрел самородки. Ну да никуда они не денутся, пусть полежат. Вот бы теперь заявочку сделать, да участок-то остолбить и с богом, в час добрый. Да разве мыслимо теперь за такое дело приниматься. Не те времена, не те. Нынче все до последней крупинки в приисковую кассу сдают. Все, дескать, наше, общее. Нечего сказать, хороши порядки. Нашел золото, а попользоваться нельзя. Подождать придется. Слетят Советы, вернутся добрые прежние порядки, вот тогда и до золота черед дойдет. Тогда и заявочку можно наладить, остолбить участок-то. Понятно, кое-кому руку позолотить придется, не без того. Зато все по закону будет, как полагается. А пока — молчок. Никому ни слова.
Ложась спать, Егор Саввич вспомнил про самородки. Они остались в кармане зипуна. Вышел в прихожую, достал золото, завернул в тряпицу и вынес во двор. Потом, лежа на пышной перине, долго еще ворочался и кряхтел.
— Ты чего, отец, не спишь?
— Притомился, поясница разболелась. К непогоде, поди.
— Истинно к непогоде. Может, капель дать?
— Вот пристала. Спи ради бога.
Егор Саввич повернулся к стене. Он еще долго слышал, как вздыхает жена, осторожно двигает рукой — крестится.