Внезапно слух резанул зычный гул, точно тысячи боевых горнов одномоментно завели свою песнь. Я сжал уши, однако это не принесло и самого мелкого спасения. Казалось, шум поселился в самой голове. Вдруг облака разразились алой, ослепляющей зарницей. За ней последовал новый взрыв гудения, снова вспышка. Создавалось ощущение, будто некий божественный молот ударял по наковальне, отчего вначале доносился оглушительный звон, а уже за ним, спустя считанные мгновения, летели окрашивавшие облака краснотой искры.
Отблески учащались, будто пародируя болезненную сердечную дробь. В какой-то момент мне даже привиделось, что из облаков сплетаются раскрывшие рот в немом крике человеческие лица. Они валом накатывали одно на другое, перемешивались, создавая в небесах мимолетное подобие быстро рассасывавшейся воронки, и возникали вновь. С каждым таким столкновением высь становилась все чернее. И вот, когда белоснежные перистые облака обратились тяжелыми свинцовыми тучами, и последние два лица, темных точно деготь, схлестнулись, разразилась вспышка во много крат мощнее предыдущих. Свет огненным бичом хлестнул по не успевшим спрятаться за веками глазам. Впрочем, зарница эта оказалась совсем короткой, и когда свеченье осело, я очутился уже много ниже небес, но по-прежнему оставался витать над твердью.
Предо мной развернулась панорама широко разлившегося озера, окруженного видневшимися лишь на границе зрения изумрудными лугами. Но момент — и накатившая серебристая волна стерла долой все это великолепие, явив заместо него безжизненный пейзаж песчаной пустыни с катающимся посередь оставшейся от водоема ямы перекати-полем, возносящимися к небу (которого, к слову, видно не было) огромными кактусами и сидящими на их иглистых лапах, побитых жизнью птиц-падальщиков.
Еще миг — и усеявшие пространство до самого горизонта пески сменились исполинскими, пышнокронными деревьями, обступившими меня со всех сторон и позволявшими лишь нескольким скудным солнечным лучикам, продравшись сквозь их большие зеленые шапки, пыльными копьями вонзаться в землю. С одной из веток, хлопоча крыльями, сорвалась пара невидимых пернатых, заставив затрепетать листву, где-то неподалеку послышался стук дятлова клюва, хруп взрывающих землю лап, шелест летучих насекомых, цокот ударяющих по камню копыт. При этом ни одного издававшего эти звуки создания мой глаз не приметил.
И вновь серебристая волна, и вновь опустошение. Цветущие исполины обернулись сухими, лысыми, чернильно-черными стволами, а всякий шум тут же захлебнулся, посеяв окрест давящую тишину. Но и продержался этот гнетущий пейзаж, как и ожидалось, недолго. С незримых небес принялись срываться пухлые хлопья снега, опадавшие на мертвые деревья и своей тяжестью все больше, дюйм за дюймом, погружавшие их в землю. Через примерно десяток секунд (хотя чувство времени в этом месте было мною утеряно и оттого утверждать точно, сколько же прошло, не возьмусь) уродливых древесных остовов и след простыл, а все видимое, пустое теперь пространство погрузилось в настоящее царство снега, толстым слоем покрывшего землю и не перестававшего сыпать.
Я почувствовал странное тепло, точно стоял не посреди скованной холодом долины, а уже который час путешествовал по знойным Синевартовым Пескам[14]. Даже снежная крупа, словно чуя исходивший от меня пыл, не приближалась ко мне на расстояние десятка ярдов. Подо мной, оставаясь безучастной к царствовавшим вокруг заморозкам, виднелась пожухлая коричнево-зеленоватая трава. А на ней, сея вокруг яркое свеченье, крепко стояли мои сотканные из чистейшего пламени, вдруг объявившиеся ноги.
Я принялся осматривать все тело и действительно — каждая моя точка и каждый волосок ныне пылали рыжим огнем. При этом какого-то испепеляющего пекла я не чувствовал. Жар, безусловно, присутствовал, но, что-то мне подсказывает, если бы меня с макушки до пят охватило пламя, ощущения были бы совсем другими. Даже оплетавшая стопы трава, обжигаемая смотревшимися довольно яростными язычками, не подгорала ни на дюйм. Однако же снег вокруг, стоило мне на него наступить, тут же бесследно истаивал.
В сотне шагов от меня, разразившись громогласным хрупом, треском и гудом, что-то резко вырвалось из-под земли. Продолговатая угловатая белокаменная башня вынырнула из почвы, легко пробив твердь своим плоским, тупым шпилем. Золотые бегунцы, вероятно, отделявшие один этаж от другого, оплетали стан строения через каждые три ярда, однако в остальном не было ни единого намека на ярусное разделение: ни дверей, ни окон, ни балконов. Если в этой башне кто-либо и проживал, то едва ли по своей воле. Подобное устройство смотрелось пригодным скорее для острога, нежели для жилого помещения.
И лишь когда верхушка этого белого гладкостанного столпа, взлетев, уже утопала в поднебесном тумане, башня, наконец, остановилась в росте. Средь чистой, безжизненной пустыни вдруг возникло высоченное, смотревшееся в окружающей мертвенности самое малое очень противоречиво строение, при этом казавшееся скорее слепком, хорошо выточенным наброском архитектора, нежели завершенной работой.
— Наконец, мы встретились, — вдруг подобно грому раскатился в пространстве женский голос.
Я дернулся от неожиданности, принявшись судорожно оглядываться, но никого так и не приметил.
— Кто ты? — срывающимся голосом спросил я.
— Ты знаешь ответ на этот вопрос, — спокойно ответствовал голос.
— Госпожа… Жовелан?
— И-именно-о, — протянул мой собеседник. — Иные звали меня Чтецом. Впрочем, тебе это и так известно.
— И… чего вы хотите? Зачем я зде…
— Чувствуешь? — прервав меня, спросила госпожа. — Ты чувствуешь, Феллайя? Эту мощь, эту безумную силу, что разливается внутри тебя? Ныне она клокочет, словно омутское жерло. Ты чувствуешь ее?
И действительно. Едва голос окончил свою речь, как от сердца по торсу, рукам и ногам будто принялось течь нечто кипящее. Распространяясь по всему телу, это непонятное ощущение останавливалось, собиралось в клубки на кончиках пальцев, и, взяв короткую передышку, устремлялось обратно к кровогонному органу. Теперь сердце, подобно водовороту, принялось всасывать эти бурлящие частицы обратно, наполняясь пылом и точно разбухая, но вскоре успокоилось, остыло, став спокойно, словно ничего и не было, биться в своем обычном ритме.
— Эта сила… Она пришла в Гронтэм, дабы погубить его, — едва в моем нутре перестали происходить странные катаклизмы, проговорила Чтец. — А в итоге призвана спасти его от угасания… Она — яд. Во всех смыслах этого слова. По твоим жилам течет чистейший яд, Феллайя. Однако ты жив и здрав, практически не поддаешься болезням, заживляешь свои раны скорее любого живущего в мире создания. Твое существование парадоксально по сути своей.
— Но я не один такой, — не зная, куда, к какой снежинке обращаться, оборачивался я с речью. — Трелонские колдуны… Некроманты. Они ведь обладали таким же даром?
— Таким же. Однако не сравнивай себя с ними. Те капли силы, что вобрали в себя некроманты — не ничтожнее твоих, но эти капли были много более… молодыми. Бесчинствовавшая тогда мощь была подобна рвущемуся к женскому обществу юнцу. Им руководит лишь естественный инстинкт, бьющее во все отделы разума семя. И никаких дум о последствиях свершения своих мечт. Теперь же, когда эта темная, чуждая, узурпаторская сила, казалось бы, исчезла из Гронтэма, она на самом деле, мелкими неуловимыми крупицами, лишь осела на его дно, набираясь твердости и… мудрости. И вот в один прекрасный момент, когда ее потеряли из виду даже самые внимательные колдовские взгляды, выплеснулась, найдя для себя новое пристанище. То есть тебя, Феллайя из Нумара.
— Не понимаю… Что я могу? Я лишь разбойник, маг недоучка, не знающий и йоты своего таланта.
— О, поверь, ты знаешь его вдоль и поперек. Надо лишь выудить это знание из памяти. И не из той, что кроется в твоем сознании и подсознании, а из той, что посетила тебя вместе с твоей силой.
— Не понимаю. И как же это сделать?
— Я - не знаток магического искусства, Феллайя, — ушла от ответа госпожа Жовелан.
— Даже знатоку это было не под силу… — помянул я Вильфреда Форестера. — Впрочем, вы и так в курсе всех моих жизненных перипетий.
14
Синевартовы Пески — самая обширна пустыня Гронтэма, расположенная на юго-востоке Мара-Дула.