В горнице стоял длинный стол, пара стульев, ялики, белела печь... Я вырвала проклятое зеркало из рюкзака, положила его стеклом вниз на поверхность стола.
Ничего не произошло. В доме стояла тишина, такая необычная, что у меня затикало в ушах... Уф...
Я выскочила, не помня своего имени и не оглядываясь, понеслась прочь.
Вот спасительное болото, деревянная полузатопленная дорога. Моя сосновая палка лежала рядом с зарослями красных цветов: в сиреневом предвечернем воздухе они алели так маняще, что мелькнула мысль: «Не нарвать ли букет?». Таких цветов я не видела больше никогда в жизни...
Но искушение улетучилось в ту же секунду: из Огныки ничего нельзя брать! Из Огныки надо уносить ноги! Предмет, цветок, камень из мертвой деревни принесут в мир живых забвение, печаль и странные обстоятельства.
По скользкой деревянной дороге шла довольно медленно, но ужасно нервничая. Если бы могла, конечно, побежала бы.
Дорога чавкала, ухала, постанывала, шевелила предательской спиной. У меня хватало сил не оглядываться назад, не давать поблажек любопытству. Надо вернуться в родительский дом, надо жить дальше. Господи Боже мой, огород без меня погибнет, а любимые итальянские клумбы превратятся в сено!
...Я не оступилась ни разу, не оглянулась — легко выполнять условия, когда они связаны с сохранением жизни.
Когда я очутилась на твердом берегу, за болотом, по небу двигались низкие тучи. Огромное расстояние отделяло меня от берега Клязьмы: смогу ли я его преодолеть, успеть попасть в родную деревню до первой звезды? Тучи мешали понять жизнь неба. Но я чувствовала: у меня есть еще время.
Что могло произойти, если я замешкаюсь в Пойме? Все, что угодно. Пойма могла проглотить меня ямой с вонючей болотной жижей. Могла загнать в то место, где двое суток плутал дядя Саша Харченко: он - мужик и охотник - еле-еле выдержал это испытание, а я не выдержу, почти полностью обессиленная от выпавших на мою долю событий.
Пойма могла обрушить на мою голову подгнившее дерево. Выгнать лоб в лоб матерого яростного кабана... Ближе к ночи Пойма наполнялась не радостными дарами, а опасностью и погибелью.
Я неслась по траве, тропам, кустам из последних сил. Пойма дышала мне в затылок. Пойма дышала мне в лоб. Касалась висков и развевающихся волос... Воздух напрягся, сгустился, он выталкивал меня с земли, как ракету.
Над головой зашевелилась гроза. Тучи двигались низко, угрожающе, они склеивались, разрывались, наливались чернотой и слепой энергией.
Может быть, Пойма решила поразить меня обвалом молний? Может, она хотела утопить меня в грозной воде ливня?.. Может быть... Может быть...
Чем ближе я приближалась к реке, тем труднее становилось дышать. Пространство между небом и землей сокращалось. Небо, казалось, готово было накрыть Пойму, как крышка кастрюлю.
Я не помню обратную дорогу, я помню — движение. И еще я знала нельзя бояться, нельзя позволять сердцу трястись мелкой дрожью. Нельзя показывать Пойме испуганную спину. Надо просто спешить.
Когда я влетела в реку, небо разверзлось. Оно треснуло, как только что наглухо застегнутая куртка. Из небесной трещины высыпались сотни молний: они осветили Пойму, будто сигнальные ракеты перед грандиозной битвой. Молнии искали меня, но их сумасшедшая скорость помешала обнаружить мою измученную фигурку, бегущую по черной мелкой воде.
Вслед за бешенными молниями, через пару секунд взорвались тучи, как тысячи пороховых складов. Там, наверху, ухмылялся ад, а затем на мир хлынула дикая, неуправляемая вода. Клязьма закипела, и я поняла — еще минута, и меня снесет, раздавит и уничтожит этим потоком. Я пересекала реку, падая на четвереньки и поднимаясь на дрожащие от усталости ноги.
Пойма хохотала за спиной рехнувшейся девкой. Растерзанная, мокрая до последней нитки, я рухнула ничком на берег, на тяжелый, наполненный водой песок и зарыдала. Я была счастлива.
А потом... Потом меня словно накрыли ватным одеялом. Наверное, мне было хорошо в его душной глубине. Но я не берусь утверждать, потому что не помню.
Очнулась я оттого, что кто-то трепал меня по щекам шершавыми холодными ладонями.
- Василиса! Василиска!.. Жива ли ты, ядрена корень? А? - звал голос.