Я разомкнула веки.
Надо мной стоял наш деревенский охотник дядя Саша Харченко. В длинном негнущемся дождевике, болотных сапогах.
Слава Богу, очнулась. А то я думал... Чего ты здесь одна? Простудиться-то недолго, - радостно-ворчливо сказал он.
— Загораю, — ответила я. Голос прозвучал не мой низкий, тягучий.
— Загораешь? Все у вас, молодежи, не вовремя. Ну-ко, вставай.
Дядя Саша помог мне сесть, потом, потянув за руки, поднял с земли.
- Идем, Василиска, к деревне. Идем! Силы-то есть?
- Угу, - соврала я. Меня мотало и крутило, в голове плыла бесшумная карусель.
- Ну, ну... Я думал: пьяный кто лежит. Думал, Борька Сковородкин надрался. Пошли, что ли?
Мы медленно двинулись вверх по мокрому оврагу: чуткие ветви бересклета в тяжелых каплях то и дело касались моего лица. Их прикосновение было мне приятно.
- Повезло тебе, Василиска, я сюда случайно попал. Как гроза началась, сидел в дому, в окно глядел. Думал, Клязьма вздуется, лодку мою смоет, вот и решил, когда стихнет маленько, запор на цепи проверить...
Лодкой дядя Саша Харченко дорожил: без нее он не смог бы часто наведываться в Пойму, где собирал ягоды, грибы, постреливал уток в охотничий сезон. Лодка да Пойма кормили его, баловали.
Мне не хотелось поддерживать разговор с дядей Сашей: я была пустая и звонкая, как гитара, с которой сняли струны.
Дорога по мокрому оврагу тянулась бесконечно.
— Э-э, Василиска, — сказал дядя Саша, остановившись и закуривая. Пламя спички он привычно укрывал ладонями и зорко вглядывался в мое лицо. — Да ты, как пьяная... Знаешь что? Давай к нам! Бабы в бане моются, и ты заодно.
Мне было все равно. Пьяная так пьяная. Баня так баня. Бабы так бабы.
Я что-то промычала в ответ. Дядя Саша хмыкнул, выпустил струйку дыма и снова медленно двинулся по оврагу.
...В сенях дома Харченко тускло горела лампочка. Ситцевая занавеска в бледный оранжевый цветочек скрывала вешалку: на ней висели доисторические плащи, выношенные пальто, драные куртки - в деревне со старыми вещами расстаются неохотно. На полу стояли пустые ведра, банки. В углу — в беспорядке — свалена огородная обувь: галоши, сапоги и музейного вида боты.
Дядя Саша скинул дождевик, набросил на плечи ватник, открыл дверь в горницу.
- Посиди-ко в тепле, Василиска. Я сейчас бабам крикну. Они тебя отмоют как надо.
Я плюхнулась на стул рядом с гигантским буфетом из потемневшего дуба. Такого в деревне ни у кого не было: царь-буфет, красавец, чудо из чудес. Буфет украшали деревянные львы, похожие на обожравшихся кошек, птицы, цветы. Я слышала: этот буфет дядя Саша лет десять назад привез на грузовике из города. А там его какая-то выжившая из ума старуха с помощью двух алкашей выволокла на помойку.
Я тихо сидела и смотрела в бессмысленные стеклянные глазки деревянного льва. Дурак, разве ты чего-нибудь понимаешь в этой скомканной жизни?
...Дверь распахнулась, в горницу влетела жена дяди Саши Харченко - тетя Катя. Она была быстрой, толстой, в длинной рубахе, с ярко-розовым пылающим лицом, на голове - тюрбан из полотенца.
- Ой, милая! - запричитала она. - Да на тебе лица нет! Вставай, вставай, я тебя в баньке попарю, в себя придешь, потом — чайку, плюшек... На-ко, полотенце, Сашкину рубашку. Не гляди, она стираная, сухая. Надо же после помывки переодеться по-человечески!
Тетя Катя потащила меня по хлюпающему огороду, в темень, на зады участка, где стояла баня с тускло сияющим окошком.
...Влажное тепло предбанника нежно ударило в лицо. Сладкий аромат донника ворвался в ноздри. Я знала: в деревне почти все держали веник донника в банях — для медового запаха, для настроения; потому, что так делали еще прадедки и прабабки... Сто раз я просила родителей - нарвать душистый донник, но руки не доходили.
Я разделась под курлыкающий говорок тети Кати, та рывком распахнула тяжелую набухшую дверь в парилку — и вот оно, блаженное тепло.
Синеглазая тетка Серафима и бабка Федянова сидели на лавках, не спеша поглаживая себя вениками. Свечной огарок в банке стоял на подоконнике крошечного оконца и мерцал ленивой звездой.
- Ой, кто к нам пожаловал, - напевно сказала тетка Серафима, - Василиса Прекрасная. Молодец. А то уж заскучали
здесь. - И-эх, как-то родители девок одних в домах оставляют? -проворчала бабка. - До греха
недалеко. - Молчи уж, Федяниха, сама разве молодой не была? Небось, и в дому одинешенька оставалась, и всякое-разное случалось, — показала ровные зубы