Анализы в норме, видимых причин для лихорадки нет. Велели Евдокии Михайловне обратить внимание на то, что ребёнок ест, потому что, кроме аллергии, других объяснений у докторов не нашлось. Отпустили домой, а там дед Федя встретил их рассказом об очередном кошмаре — снова Маруся ему во сне про коней огненных говорила, и что колесница для живых тоже вся в огне.
И температура у Алинки поднялась чуть ли не сразу, как они порог квартиры переступили. Вышли на улицу — жар сразу же спал.
— Что-то здесь нечисто, — нахмурилась Евдокия Михайловна, сидя во дворе на скамейке и щупая внучке лоб. — Не бывает таких болезней.
— Призраков тоже не бывает, а она вон чего… — возразил дед Фёдор, которому теперь в собственной квартире было неуютно.
Решили на свой страх и риск снова уехать на дачу. «Скорую» в случае чего там ждать, конечно, долго, но тащить ребёнка туда, где ему плохо, тоже не вариант. Евдокия Михайловна с Алинкой на улице остались, пока дед сумки с вещами собирал — от греха подальше.
* * *
До сорокового дня на даче жили и горя не знали. Вроде и возвращаться надо, но так рассудили — помянуть и здесь можно, не обязательно ради этого в город ехать. А потом дед Фёдор съездит один, переночует и скажет — угомонилась Маруся или нет. И заодно от вещей дочкиных избавится, раз уж срок подошёл.
Помянули. Съездил старик в город и вернулся оттуда через два дня мрачный, как туча грозовая — ничего не изменилось. Как ночь, так находиться в квартире невозможно. И жар будто прямо от стен идёт даже если все окна настежь открыть. Вещи Марусины какие в церковь отнёс, а какие с собой привёз, чтобы сжечь.
На улице костёр разводить не рискнули — лето сухое было, мало ли что. Поставили сумки с вещами возле печки-буржуйки, дождались, пока Алинка заснёт, чтобы не видела, как мамины вещи в топку летят, и принялись плакать и жечь…
— А это откуда? — всхлипнула Евдокия Михайловна, разглядывая найденную среди вещей маленькую деревянную лошадку, выкрашенную в ярко-рыжий цвет. — Это не Алинкина игрушка. Небось, в саду стащила. Вернуть бы надо.
Она поставила лошадку на стол, чтобы утром спросить у внучки, откуда у неё эта игрушка.
Жгли Марусины вещи долго, плакали ещё дольше. Спать легли уже засветло — после того, как убедились, что угли в печке окончательно погасли, домик хорошо проветрился, и пожара опасаться не стоит. А через час проснулись от дикого крика — Алинка испуганно визжала, указывая маленьким пальчиком на расползающийся по столу огонь. И в углу возле печки будто силуэт тёмный стоит и бормочет что-то.
Евдокия Михайловна схватила Алинку и хотела выскочить на улицу, но задержалась и щёлкнула по пути выключателем, чтобы дед не убился обо что-нибудь, пока пожар тушит. Возле печки стояла их городская соседка — та самая, которую после похорон Маруси хозяйка за дверь выставила. Точнее, не сама соседка, а бесплотная тень с полыхающими огнём глазами.
Огонь дед Фёдор погасил раньше, чем загорелось ещё что-то, кроме скатерти. При этом он поминутно крестился, вспоминал все молитвы, какие знает, и отпускал нелестные выражения в адрес соседки.
— Алиночка, крошечка моя ненаглядная, ну не плачь, маленькая… — приговаривала Евдокия Михайловна, успокаивая плачущую внучку. — Солнышко моё ясное, откуда у тебя лошадка деревянная была, кто тебе её дал?
После увиденного этот вопрос был уже чисто риторическим, потому что стол стоял довольно далеко от печки, и на нём были только скатерть и игрушка. И всё же Евдокия Михайловна хотела получить от внучки ответ — чтобы точно знать, с кого спрашивать за свалившиеся на них беды.
— Тётя Рита, — Алинка наконец-то поняла, чего от неё хотят, и разразилась новым потоком рыданий на тему «Я хочу к ма-а-а-ме».
Всё встало на свои места — и огненные кони, и непонятно откуда берущийся жар. Маруся действительно пыталась защитить своих близких и гнала их прочь из квартиры, где должен был случиться пожар, но так вышло, что дед Фёдор случайно «привёз пожар» туда, где родные ему люди чувствовали себя в безопасности. А соседке, выходит, всё одно было, где мстить, лишь бы наказать обидчиков. И ведь никто не знал, как давно эта лошадка в их доме появилась.
Вот как людям, далёким от суеверий, поверить в такое? Беспокойная душа дочери — это ещё куда ни шло, а колдовство… Это было уже чересчур. Но и не верить собственным глазам тоже было странно. Они ведь все это видели, слышали и чувствовали.
— Что делать-то будем теперь? — поинтересовалась Евдокия Михайловна шёпотом, укачивая выплакавшуюся и задремавшую на её руках Алинку. — Если она дитё малое не пощадила за одну мизерную обиду, то что ж дальше-то будет? А если и дерево на Марусю не само по себе упало? Даже думать об этом не хочется…