Зима, более чем обычно полная серых туманов и проливных дождей, отступила, оставив после себя взъерошенный, но яркий мир. На деревьях появились нежные молодые листья, и сквозь них уже пробивалось водянистое солнце. Это был хороший день для долгой поездки.
Ни один из двоих мужчин не был особенно разговорчив в этот день, поэтому они ехали почти молча, сосредоточившись вместо этого на том, чтобы пустить лошадей быстрым ходом — не шагом, но и не бегом. Как всегда, когда он был верхом, напряжение начало покидать Леофрика, и тело сосредоточилось на том, чтобы найти с конем единый ритм.
Они уехали далеко за пределы замка, в деревню, и остановились у скромной придорожной гостиницы. Оба были одеты для долгой прогулки верхом и выглядели обычными путниками из числа знатных особ. Устроились поудобнее за угловым столиком, где никто не мог подглядывать им через плечо, и заказали эль и сытную похлебку с ржаным хлебом.
Они почти молчали, пока пили принесенный эль, обмениваясь лишь комментариями о погоде, поездке и месте, где остановились. Но, когда на столе появился ужин, а с ним — вторая кружка эля, Дунстан осушил ее залпом, поставил на стол и громко застонал.
— Господь свидетель, мне нужен был этот день.
— Да, и мне. — Леофрик поднял свою кружку, и Дунстан стукнул по ней своей.
— Вы и я, ваша светлость, кажется, запутались. Вы не можете заставить женщину, которая носит вашего ребенка, выйти за вас замуж, а я не могу заставить женщину, на которой женился, родить ребенка мне. Где-то между всем этим должен быть образец настоящего мужчины.
Леофрик усмехнулся. Дунстан был женат уже несколько месяцев, но с первой брачной ночи ему было отказано в супружеском долге. Не отказано, если точно. Но слезы испуганной жены тоже не способствовали страсти.
Леофрик прожевал ломоть хлеба, пропитанный мясным соусом.
— Так и не вышло?
Его друг закатил глаза.
— Она невосприимчива к моим чарам, а я не могу заставить рыдающего ребенка спать со мной. Она не хочет пить вина, поэтому я не могу сделать ее более податливой. Я уже даже сдался и предложил ей самой сделать все, как она хочет, но она ужасается при одной мысли об этом. Она только и делает, что плачет, молится, заказывает одежду и драгоценности. Она оставит меня без гроша раньше, чем родит мне ребенка.
— Ты женился на единственной женщине в королевстве, которая тебя не хочет, — засмеялся Леофрик, качая головой. — Разве мать не приходила поговорить с ней?
Дунстан с театральным стуком уронил голову на стол и поднял глаза.
— Да, она приходила, и все, чего добилась своим разговором, — еще больше слез и тоски по дому. И еще больше молитв. Тебе повезло, мой друг. У тебя может не быть жены, но в твоей постели есть женщина, которая желает тебя и уже носит твоего ребенка.
При мысли об Астрид, лежащей в его постели, Леофрик почувствовал возбуждение. За несколько месяцев, прошедших с тех пор, как он забрал ее из Черных Стен, ее тело вернуло былую стать и немного мышц. Теперь, с тех пор, как ребенок начал менять ее фигуру, Астрид приобретала женственные очертания и мягкость, которыми наслаждались его руки и губы.
Он поерзал на скамье и отхлебнул большой глоток эля.
— Ты же знаешь, что мне нужен этот брак.
— Да, я знаю. Прогресса нет?
— Она выйдет за меня замуж. Но креститься не будет. — Дунстан знал это; Леофрик уже не в первый раз рассказывал ему о проблеме с Астрид.
— А одно без другого невозможно.
— Нет, но… — он огляделся, чтобы убедиться, что поблизости нет чужих ушей. Жена трактирщика встретилась с ним взглядом и спросила, не нужно ли им чего. Он покачал головой, она кивнула и продолжила свою работу. — Сегодня я говорил с королем.
Брови Дунстана поползли вверх, и он поставил кружку на исцарапанный стол.
— И что?
Леофрик снова огляделся, стараясь не выглядеть человеком, у которого есть тайна.
— Я думаю, он пошлет епископа в Рим. Может быть, навсегда.
У Дунстана отвисла челюсть.
— Правда?
— Да, я так думаю.
— И как же тебе удалось совершить такое чудо?
Леофрик пододвинулся на скамье, поближе к столу, и Дунстан тоже. Между ними витал пряный аромат недоеденного мяса.
— Король сам подал мне эту идею, когда потребовал, чтобы я привел Астрид. Астрид не подпускает к себе епископа, и мой отец прекрасно знает почему. Я рассказал ему подробности о пребывании в Черных Стенах, которыми она поделилась со мной — и нет, я не стану делиться ими с тобой. Но Франциск — отвратительный претендент на благочестие, и я думаю, что сегодня король полностью осознал это.
— Ну, мы оба знаем, что епископ живет не совсем так, как требует от своей паствы.
— Да, знаем.
— И ты думаешь, если Франциск покинет королевство, Астрид откажется от своих богов?
Энтузиазм, с которым Леофрик говорил об отъезде священника, поутих после вопроса Дунстана.
— Не знаю, — честно ответил он. — Она не находит особой привлекательности в нашем.
— А должна?
Леофрик склонил голову набок.
— Что ты имеешь в виду?
Их кружки были пусты, и Дунстан жестом подозвал жену трактирщика. Она, в свою очередь, помахала кому-то еще, кто стоял за стеной.
К столу подошла пышнотелая молодая женщина с копной огненных кудрей, неся кувшин с элем, — похоже, дочь трактирщика. Она одарила Дунстана кошачьей улыбкой и низко наклонилась, чтобы наполнить его кружку, демонстрируя широкую ложбинку между грудями, едва не вывалившимися из лифа нескромного платья.
Леофрику досталось такое же зрелище, когда она наполнила его кружку, но на него это почти не подействовало. Однако Дунстан, казалось, испытывал настоящую боль.
Когда девушка отошла, развязно покачивая бедрами при каждом шаге, Дунстан застонал.
— Мы должны были захватить и вторую дикарку. По одной на каждого из нас.
Леофрик не нашел ничего смешного в шутке друга.
— Ты так раньше не считал.
Дунстан поморгал.
— А. Разрешите мне сказать ересь, ваша светлость?
Любопытствуя, не особенно заботясь о грехе и понимая, что вопрос был задан, по крайней мере частично, с иронией, Леофрик кивнул.
— Неужели она действительно должна отказаться от своих богов? Так много из того, что мы делаем при дворе, — это притворство. Видимость. Мы с тобой знаем это так же хорошо, как и большинство — не так давно, если бы мы признались во всем, что сделали за неделю, мы бы до конца жизни лишились возможности грешить. Мы бы стояли на коленях весь день, каждый день в наказание. Даже твой отец понимает это, иначе он не стал бы закрывать глаза на твои отношения с Астрид. Если не Франциск, а другой священник опустит ее в воду, позволит ли она себе просто искупаться?
— Дать клятву и не иметь ее в виду?
— Ты действительно полон раскаяния за каждую горничную и кухарку, которых склонил к близости? За каждую шлюху, с которой спал? За все азартные игры, в которые играл? Я ни в чем не раскаиваюсь. И все же мы произносим эти слова. Мы совершаем покаяние. И мы выходим из церкви и делаем это снова, — он усмехнулся. — Ну, делали. Слова — это не наша вера. Они — видимость веры. Это представление для других.
— Ты — циник, мой друг.
— А ты — нет? Разве Астрид не цинична по отношению к нашей вере? Если она согласилась бы на это представление, она могла бы продолжать верить в то, во что хочет. Разве ты был бы против?
Он любил Астрид такой, какая она есть. Он дал бы ей меч и щит, если бы мог… Нет, он дал бы ей топор. Это было ее оружие. Ее боги интриговали его. Их было так много, и они так сильно отличались от его единственного Господа.
— Нет, не был бы.
— Тогда вот тебе и решение. Не пытайся убедить ее отказаться от своей веры и принять ту, которую она ненавидит. Уговори ее принять ванну и сказать несколько слов на языке, который ей все равно незнаком.
Даст ли Астрид клятву, зная, что это ложь? Возможно, это был выход. Он кивнул, обдумывая вопрос.