***
Борлок опоздал на ярмарку. Он целый год готовился, грезил о будущих барышах, но все пропустил из-за того, что его осел издох. Пешком бы он ни в жизнь не успел до Рифтена, а извозчики отказывались вести его в долг. И вот он торчит в этом забытом Девятерыми городишке, где за утро наторговал лишь семь септимов! Семь, это даже на комнату не хватит. Если так дальше дело пойдет, то придется ему жрать эти чертовы эльфячьи уши. Эти тупые северяне хоть знают, как тяжело их добыть?! Не в развалинах двемерских городов, Борлок не самоубийца. Пришлось разорить парочку эльфийских могил и прирезать одного охотника, разбившего лагерь близ Фолкрита. Вот он пожрал тогда от пуза. Птица, дичь! Бретон облизнулся, вспоминая, как тек сок и жир по его рукам и подбородку, но довольство тут же сменилось раздражением. Мужчина хмуро сплюнул сквозь щель между передними зубами. Зато теперь ему жрать нечего.
Одно радует — пока не нужны новые уши, но если что, можно всегда собрать урожай в Виндхельме. Остроухих тут не жалуют и правильно. Никому и дела не будет, если с парочки-другой данмеров уши снимут. Заодно и поживиться чем можно. Заметно повеселевший, Борлок двинулся ко дворцу ярла. Раз уж нордам амулеты не нужны, то пусть хоть придворный маг кое-что на свои зелья возьмет. Только бы стражники не поняли, что ушки-то вовсе не фалмерские. Хотя какое им дело? Сами небось забывают все, когда по серому кварталу разгуливают. Только глухой не слышит похабных песенок, которые местные распевают на улице данмеров.
Насвистывая себе под нос незатейливый мотивчик, бретон решил срезать через кладбище. Уже сбегая по ступенькам, он услышал позади себя легкие торопливые шаги, но не успел обернуться. Что-то сильно ударило его в спину, Борлок не удержал равновесия. Головой сосчитав все ступеньки, торговец взвыл, когда рот его наполнился кровью, а кисть глухо треснула. Мужчина с тихим стоном рухнул лицом в снег, на языке и в глотке словно пламя Обливиона бушует. Он попытался встать, но чья-то нога опустилась ему меж лопаток, впечатывая Борлока в мерзлую землю. Он хотел крикнуть, но голос пропал, бретон повернул голову, желая взглянуть на нападавшего, но тут ступня с силой опустилась на его поясницу. Борлок захрипел.
— Не двигайся, если хочешь жить, — хрипло приказал незнакомец и сорвал с лавочника шапку. Бретон облегченно вздохнул. Если одежда ему нужна, то пускай забирает, пусть все забирает, только его не трогает. Мужчина хотел было завести свою песню об оберегах и амулетах, когда снег возле его головы внезапно окрасился алым. Лезвие было таким острым, что Борлок не сразу почувствовал боль в отрезанных ушах, холод и страх притупили чувства. Он закричал лишь когда его окровавленные уши с рваными клочьями кожи, свисавшими по линии отреза, плюхнулись перед ним в снег, болтаясь на простом отрезе веревки. По ноге потекли крохи мужества Борлока.
— Теперь посмотрим, как это принесет тебе удачу, — голос растаял в тишине кладбища, оставив бретона одного давиться рыданиями и болью. К горлу подступил склизкий колючий ком, лавочник даже не слышал голосов обступивших его стражников. Сквозь мутную пелену застилающую взгляд он увидел девку в плаще. Капюшон не скрывал острого чисто эльфийского подбородка. Борлок протянул к ней руку, но она безвольно упала на землю. Оглушенный слабостью, он уже не видел, как эльфийка скрылась в сером лабиринте улиц Виндхельма.
***
Звук разбивающихся об пол капель воды оглушительным эхом разносился по камере Онмунда. Это единственное, что наполняло унылые дни мага. Вампиры больше не приходили, еду приносила Матильда, и каждый раз юноша замечал на женщине новые раны. Порезы на шее и запястьях кровоточили, норд хотел залечить их, но стоило ему только подойти к Матильде , как она вжала голову в плечи и опрометью бросилась прочь, даже забыв закрыть решетку. Еще долго потом звучали тихие жалобные крики Матильды, которую наказывала за провинность Ирмагард.
Хуже всего было одиночество и постоянная тишина. Кровососы не желали опускаться до рукоприкладства, и пытали его безмолвием, а не кнутом или каленым железом. В некоторые минуты колдун бы с радостью отведал боли за одно-единственное слово или возможность вновь увидеть Деметру. Юноша запустил пальцы в успевшие отрасти волосы. За время своего заключения он сотню, тысячу раз успел пожалеть, что столько наговорил жене. Хватило бы ему ума сдержаться, сейчас он бы не сидел в сырой, промозглой келье. Онмунд отчаянно скучал по жене, и от мысли, что он ее больше не увидит, болезненно сжимало сердце стальными тисками, пронзало холодом безнадежности и тоски. Маг не раз задумчиво вглядывался в ледяные иглы, сверкающие бритвенно острыми гранями, или в пламя, алчное и обжигающее, сотканные из тонких нитей магии. Что мешает ему лишить сейчас себя жизни? Короткая вспышка боли ничто по сравнению с пленом в пещере вампиров? Что его ждет? Пустое бесцельное существование, которое выжжет его изнутри? Но каждый раз решимость сбежать от суровой реальности в царство Шора таяла, словно льдинка под лучами весеннего солнца. Онмунд не хотел уходить. За слишком многое цеплялась его жизнь.
Его разбудило тихое бряцанье и лязг — кто-то отпирал дверь его камеры. Юноша с трудом разлепил веки. Взгляд практически мгновенно различил в полумраке высокую фигуру Эсташа. Альтмер аккуратно притворил за собой кованую железную дверь и неспешно направился к северянину. Колдун сел на топчане, шкуры соскользнули на пол, но Онмунд этого даже не заметил. В самые первые дни своего заключения промозглая сырость и холод не давали ему покоя, но потом его чувства будто притуплялись, и витающая в камере прохлада становилась все незаметнее. Или, может, норд уже стал частью этой унылой обители, врос нее и сам растворяется в зыбкой темноте?
— Надеюсь, ты не будешь делать глупостей, — надменно промолвил Эсташ, и голос эльфа, хриплый, с бархатистым саммерсетским говором, показался Онмунду музыкой, — безмолвие должно было научить тебя хотя бы толике смирения, но, судя по злобному блеску твоих глаз, это не так, - вампир грациозно опустился на колченогий, скрипучий стул. Его глаза пылали парой алых угольков. — Но я рад твоему благоразумию. Я не раз видел, как люди, - он гадливо поморщился, — сводили счеты со своей жизнью. Впрочем, это неудивительно. Ваша порода труслива в своем большинстве.
— Все боятся. Даже вампиры, — кривая злорадная ухмылка исказила бледное лицо Онмунда, — иначе отчего вы прячетесь по пещерам как крысы?
Несмотря на бьющееся в тяжелом взгляде вампира золотисто-багровое пламя, взирал он на северянина холодно, высокомерно и апатично. Что букашка перед ним, что человек, для альтмера нет никакой разницы. Видимо, спесь у высоких эльфов в крови, пусть и изрядно подмороженной заразой вампиризма.
— Пытаешься оскорбить меня? — сухая циничная усмешка тронула тонкие губы Эсташа, клыки, порвавшие не одно горло, тускло сверкнули в темноте, — очень зря. Мое терпение может иссякнуть, и своей дерзостью ты выложишь себе дорогу прямиком в объятия Ирмагард. Раны на ее лице так и не зажили, а это серьезная провинность.
— Вот и наказывай ее рожу за то, что больше не такая смазливая, как раньше, — прорычал Онмунд, сжимая кулаки. Ярость хлынула на него раскаленной вязкой волной, юноша до крови закусил губу. Кровь разлилась на языке острой горечью, в воздухе разлился аромат, отдаленно напоминающий запах цветущего чертополоха — это Эсташ вынул пробку из пыльной бутылки из темного стекла и разлил густую темно-зеленую жидкость по чашкам. Альтмер чинно взял кубок и пригубил, церемонно облизнув губы.
— Скажи мне, человек, думал ли ты, почему мы, дети вечности, вынуждены заботиться о тебе, невежде? Почему просто не обратим трэллом, а терпеливо ждем?
— Ждете чего? Когда я потолстею? На таких харчах ждать долго вам придется, — язвительно бросил Онмунд, и вампир недовольно поморщился. Его брезгливое лицо скривилось еще больше, словно он в своей чаше злокрысье дерьмо увидел. Эльф отставил кружку и слегка подался вперед, опираясь острыми локтями о не менее острые костлявые колени.