Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз смотрел в эти голубые глаза. Хендрик подумал — как быстро течет время. Им обоим удалось дожить до старости. Сейчас, через сорок с лишним лет, это казалось совершенно немыслимым. Если бы они умерли во время войны, так ли уж многого они бы лишились? Он так не думал. Они бы умерли друзьями.
Хотя Хендрик и научился не делать выводов о могуществе и богатстве людей, занимающихся бриллиантами, на основании того, что их окружает; но сейчас, глядя вокруг, он подумал, что лучшие дни Джоханнеса миновали. Сколько человек этой профессии знают, что он до сих пор жив и все еще работает? Его маленькая мастерская выглядела щемяще-трогательной. Хендрик помнил большие алмазы, непрерывные потоки входящих и выходящих людей; там, в Амстердаме, все было полно жизни и во всем чувствовалось процветание. А место, где он сидел сейчас, было не более чем тесной, убогой комнаткой. Она вмещала в себя все атрибуты этого ремесла — лампы, клинья, всевозможные молотки, напильники, лупы и необработанные алмазы. На стене висела пожелтевшая фотография, вырезанная из журнала «Лайф», на которой Джоханнес был снят с Гарри Уинстоном. Сейчас Джоханнес выглядел стариком. Время, а также технология — компьютеры, лазеры — сделали его ненужным.
Старый огранщик, проглотив кусочек бутерброда и вытерев длинные пальцы бумажной салфеткой, поднял глаза.
— Слушаю вас. Извините, я не ждал... — заговорил он по-голландски, но, оборвав себя на полуслове, вперился взглядом в своего соотечественника. — Хендрик де Гир.
Старик произнес это имя спокойно, без всякого удивления, в его голосе не чувствовалось ненависти. Хендрик давно уже был для него пустым местом. Почти таким же, как таракан, ползущий по полу. Хендрик забыл, каким надменным и неумолимым умел быть Джоханнес, забыл, какое презрение могут выражать его глаза и внушительно задранный нос. Де Гиры не занимались алмазами. Хендрик вырос на окраине этого мира, а не в самом сердце его, как Джоханнес.
— Значит, не забыл меня, — заметил Хендрик. Хотя у него никогда не возникало и тени сомнения в этом. — Я польщен.
— Не стоит. — Старик положил бутерброд. — Это недобрая память.
— Значит, твоя память начинает подводить тебя. Бывало, зимой, до войны, мы катались вместе на коньках на канале, а летом гоняли на велосипедах. Помнишь, Джоханнес? — Хендрика самого удивила грусть, неожиданно прозвучавшая в его голосе. — Это были прекрасные дни, их невозможно забыть.
Джоханнес пожал плечами и отрезал карманным ножом ломтик угря. За все годы, что Хендрик знал его, он не мог припомнить, чтобы лицо Джоханнеса Пеперкэмпа когда-нибудь выглядело испуганным. Но сегодня он увидит его страх, если только старик не совсем выжил из ума. Это будет расплатой, решил Хендрик, за его жалкое, вечно униженное положение. Все то время, пока они были друзьями, Хендрик в глубине души мечтал увидеть однажды Джоханнеса в испарине страха.
Но старик продолжал жевать угря, и даже пальцы его не задрожали. Он словно не мог допустить, что Хендрик де Гир в состоянии чем-то еще навредить ему.
— Ты знаешь, зачем я здесь, Джоханнес?
Джоханнес проглотил кусок и запил его чаем.
— Не сомневаюсь, что ты расскажешь.
И опять в его тоне было спокойное превосходство, и Хендрик, оглядывая мастерскую, вспомнил мимолетные мгновения доверительности, которых всегда было гораздо меньше, чем холодного неприятия. Он всегда был недостаточно хорош для Пеперкэмпов. Еще когда он был мальчишкой, его мать пыталась растолковать, что это его выдумки, но он чувствовал иначе.
Катарина...
Да, она не такая, как другие Пеперкэмпы. Другие видели его недостатки, но все же доверились ему — а он сделал то, что должен был. И сейчас то же самое.
Он спокойно и буднично сказал:
— Я должен взять алмаз, Джоханнес.
Старый огранщик обвел рукой мастерскую.
— Как видишь, у меня много алмазов. Может, они и не такие большие, как те, что бывали у меня раньше, но среди них есть несколько прекрасных экземпляров. Бери, какой хочешь. Мне все равно.
— Эти меня не интересуют.
— Меня тоже, но это все, что у меня есть. Хендрик, я уже старик. И мне редко теперь приносят крупные алмазы. — Он поднял большие, костлявые кисти. — Люди не доверяют им. — Затем он указал на свои глаза. — Или им.
Джоханнес сказал это, ни на что не жалуясь, и, поежившись, вновь принялся за чай. Хендрик подошел ближе, но старик взглянул на него без всякого интереса. Не знай Хендрик так хорошо Джоханнеса Пеперкэмпа, он бы запаниковал, решив, что пришел не по адресу.
Хендрик взял из его рук чашку и поставил на стол. Старческое лицо не выразило ни страха, ни гнева — не было даже простого любопытства. «Я для тебя пустое место, не так ли, старина?» — подумал Хендрик. Но он и виду не подал, насколько уязвлен.
— Ты знаешь, что мне нужно, Джоханнес.
— Честно говоря, нет.
— Нет, знаешь, черт тебя подери!
Старый огранщик кротко вздохнул.
— Почему бы тебе не объясниться прямо, Хендрик?
— Мне нужен, — произнес Хендрик, — Камень Менестреля.
Джоханнес снисходительно усмехнулся и поковырял в зубах, словно больше ему было нечем заняться.
— Не смеши меня, Хендрик. У меня больше нет Менестреля.
— Я не верю тебе.
— Как хочешь.
— Даже если и так, тебе известно, где он, — ответил Хендрик, отчаянно пытаясь подчинить волю Джоханнеса своей. Проклятый самодовольный старик! — Ты достанешь его мне.
— С какой стати я буду делать это? — Он поднял глаза и посмотрел на Хендрика, и тот опять увидел непреклонность и чувство собственной правоты, которые всегда выводили его из себя. — Только один раз за свои семьдесят три года я поступил неблагоразумно. Больше этого не будет, Хендрик. Никогда. Не имеет значения — знаю я что-нибудь или не знаю, я не собираюсь иметь дела с тобой.
Он взял чашку, вытянул губы и отхлебнул чай. Затем, глядя поверх чашки в одну точку, сказал:
— Сначала тебе придется убить меня.
— Но тогда я не получу того, что мне нужно, ведь так?
Хендрик произнес это спокойно, порадовавшись про себя тому, как спокойно прозвучали его слова, и медленно развернул вращающееся кресло Джоханнеса. Держась за деревянные подлокотники и нависая над Джоханнесом, он испытующе заглянул в его маленькие голубые глаза. Они смотрели надменно и враждебно. Это не было неожиданностью. Но в них таилось также страдание. И печаль. Этого Хендрик не ожидал. Неужели Джоханнес надеялся, что Хендрик стал другим? Потрясенный, он чуть было не спасовал.
— Именно так, — сказал Джоханнес. — Ты не получишь того, что тебе нужно. Если должен, убей меня. Это ничего не изменит. Я не дам тебе камень.
— У тебя есть семья, Джоханнес. Что, если им будет угрожать опасность?
— Моя жена умерла.
Анна. Умная, красивая. Она была еврейкой и вышла замуж не за еврея, но пережила войну — совсем ненадолго. Он отогнал воспоминание и выпрямился.
— Зато твои сестры живы. — Он старался говорить холодно и решительно, так же, как пытался это делать сенатор Райдер в субботу, сидя в машине, но сейчас он почувствовал, как изнутри поднимается дрожь неуверенности, и знал, что красавец Райдер испытывал то же самое. Они птицы одного полета — глупый сенатор и он, Хендрик. Они прячут страх за маской самоуверенности. А вот раскусит ли Джоханнес своего бывшего друга? Хендрик одернул себя, решив, что опасно предаваться таким размышлениям, и твердо продолжил:
— Вильгельмина живет в Роттердаме, а Катарина в Нью-Йорке. У Джулианы, твоей племянницы, квартира на Централ-Парк-Вест. Мне известно, где их найти, Джоханнес.
Вот оно, думал Хендрик. Сейчас он увидит его страх. Он ждал, но старый огранщик лишь вытер салфеткой рот и медленно поднялся с кресла.
— Катарину ты и пальцем не тронешь, а Вильгельмина будет страшно рада, если ей представится возможность перерезать твою поганую глотку.
Похоже, его очень позабавила эта мысль, но Хендрик ничего не смог возразить. Они оба знали, что такое Вилли Пеперкэмп. Если бы старший брат ради ее спокойствия и безопасности пошел на сделку с Хендриком, она бы пришла в ярость.