Сейчас он не сомневался. Это была Джулиана Фолл. Он видел ее улыбку и глаза. Они могли принадлежать только ей.
Сигара вдруг показалась ему горькой. Это была гаванская сигара, его единственная причуда. Джоханнес Пеперкэмп дал Хендрику первую в его жизни сигару, когда тот был еще мальчишкой. Он тогда поперхнулся дымом, его вырвало, и он смутился перед старшим приятелем, на которого ему так хотелось произвести впечатление. Хендрику понадобилось немало времени, прежде чем он отучился думать о том, как будет выглядеть в чужих глазах. Единственное, что его волновало теперь, это как ему выжить. Проницательность и способность оценивать ситуацию не подводили его в течение многих лет и помогли остаться в живых. С возрастом он обнаружил, что все больше и больше зависит от своей интуиции. Он уже не мог полагаться на физическую силу или ловкость, свойственные юности. По мере того, как его светлые волосы становились белыми, а огрубевшее лицо покрывалось морщинами, рассчитывать на слабеющее тело не приходилось. Но у него был опыт. И чутье.
Сейчас чутье подсказало ему, что нужно бежать. Исчезнуть, как он не раз исчезал раньше. Это был его дар. Он умел это делать.
Он бросил сигару и растоптал ее каблуком. Затем повернулся и вошел в каменные ворота Центрального парка. Проклятая интуиция, думал он.
Джулиана Фолл, она же Д. Д. Пеппер, под горячим душем смывала с волос остатки розового геля и почти физически ощущала, как вместе с краской в трубу утекает какая-то часть ее самой. Ты не Д. Д.! Да, но разве Д. Д. не существует? Разве не ее Лэн поцеловал в щеку, и разве не Д. Д. аплодировали люди в «Аквэриан»?
Д. Д. существует. Может быть, она — какое-то извращение, но она существует. Она целиком захватила спальню в огромной элегантной квартире Джулианы. Спальня была декорирована в стиле двадцатых годов, а в стенном шкафу и выдвижных ящиках хранились платья и украшения довоенной поры. Д. Д. существует. Джулиана, как правило, показывалась на людях в новейших моделях из коллекций лучших дизайнеров.
Выйдя из душа, Джулиана вытерлась огромной мягкой простыней и высушила полотенцем голову. Из зеркала на нее смотрела она сама — светлые волосы, бледная кожа — до кончиков ногтей пианистка с мировым именем. Но в голове звучали аккорды Дюка Эллингтона, Эрла Хайнса и Эби Блэйка. Ее осеннее турне по Европе (Новая Зеландия была ни при чем) должно было освободить ее от Д. Д. Пеппер, снять это наваждение, потому что Д. Д. полностью овладела ею.
По крайней мере, так она говорила себе. Но, прилетев из Парижа двадцать четыре часа назад и не успев прийти в себя после долгого полета, она уже надела зеленое сатиновое платье пошива тридцатых годов и отправилась в «Аквэриан». Она ожидала, надеялась и боялась, что Лэн велит ей проваливать. Он не сделал этого. Он велел ей играть. И, Господи, она играла!
Ей было хорошо.
Чертовски хорошо.
Д. Д. Пеппер вернулась, и Джулиана опять не знала, как с ней поступить. Сказать Лэну правду? Или все-таки признаться самой себе? Что она, Джулиана Фолл, не кто иная, как свободная джазовая музыкантша с розовыми волосами, которую зовут Д. Д. Пеппер?
Она прошла в спальню и надела простую белую юбку от Келвина Клайна, строгую черную шерстяную рубашку и шерстяной жакет малинового цвета. Малиновые туфли Д. Д. подошли бы к ее костюму, но вместо них она выбрала свои черные итальянские ботинки и, пройдя мимо енотовой шубы, взяла черное кашемировое пальто. Сегодня она должна обедать с Шаджи, а если на свете существует что-то, чего Эрик Шаджи Шидзуми не поймет никогда, так это Д. Д. Пеппер. Шаджи был уникальным пианистом — необузданным, впечатлительным, нетерпеливым гением, который своим захватывающим исполнением заставлял публику изнемогать. Ему было сорок восемь, и за всю его долгую карьеру он подготовил всего одного ученика — Джулиану Фолл.
— Если он узнает о Д. Д., — вслух сказала Джулиана, ожидая лифт, — он отрубит тебе голову одним из своих настоящих японских мечей.
Он уже грозился сделать это в ответ на проступки гораздо менее серьезные, нежели исполнение джаза в ночном клубе в Сохо.
На полпути в вестибюле она заметила, что не сняла яркое кольцо Д. Д., и, стянув его с пальца, бросила в сумочку и постаралась забыть.
Голландец шел через Центральный парк, не замечая тихо падающего снега и крепчавшего мороза. Дети с пластиковыми досками, которые теперь служат санками, поравнялись с ним и засмеялись. Но их он тоже не заметил. Он перешел через 5-ую авеню, продолжил свой путь по 79-ой до Медисон-авеню и, пройдя еще несколько кварталов, остановился у маленькой кондитерской, сияющей свежевыкрашенными белыми окнами. Глядя на голландские деревянные башмачки, из которых торчали шоколадки и поблескивала подарочная мелочь, можно было подумать, что Санта-Клаус сюда уже приходил. Siitt Nicolaas. Хендрик не вспоминал его уже многие годы.
«Кондитерская Катарины» — гласила надпись, выведенная по-дельфски голубой краской. Голландец задержался у окна. За маленькими круглыми столиками, покрытыми голубыми скатерками, сидели посетители — смеющиеся, счастливые, они могли наслаждаться горячим шоколадом, серебряными кофейниками, чаем в фарфоровой посуде, кремовыми пирожными, изумительными тортами, хлебцами и крошечными сэндвичами на подносах, разнообразными джемами и сырами. В витринах под стеклом пестрели товары в ярких упаковках, которые можно было купить домой, а улыбающаяся официантка в белом переднике бегала среди посетителей.
Впервые за сорок с лишним лет Хендрик де Гир чувствовал, как его охватывает ностальгия. Ему пришлось смахнуть слезу, обжегшую щеку. И это ему, Хендрику! Мимо прошла парочка, и когда они открывали дверь, он услышал звяканье колокольчика и уловил запах корицы, мускатного ореха, аниса, масла и свежемолотого кофе. Этого Хендрик вынести уже не мог. То были запахи его юности. Он задыхался от волнения, не в силах подавить воспоминания.
Де Гир не рискнул войти. Сунув замерзшие руки в карманы своего дешевого пальто, он смотрел в окно на молодую пару; они топтались в нерешительности, не зная, какой торт выбрать. С шоколадом или с кремом? Жаль, что ему жизнь не предлагает столь легкого выбора.
За стеклянной витриной появилась женщина, и на мгновение Хендрику показалось, что ее лучезарная улыбка адресована ему. Катарина... Ему хотелось выкрикнуть это имя.
Но своим появлением он причинит ей боль, и он отступил, чтобы она не увидела его в окно. Только он и темнота. Женщина разговаривала с молодыми людьми, а он, потрясенный, смотрел на нее. Она почти не изменилась. Даже сейчас, когда ей было под шестьдесят, в ней ощущались чарующая свежесть и невинность. Заплетенные в косу и уложенные на голове белокурые волосы придавали ей сходство с какой-нибудь нидерландской королевой; но в ней не было королевского высокомерия, а из-под фартука выглядывало недорогое трикотажное бирюзовое платье. У нее был крупный нос и твердый подбородок, даже слишком твердый, но темные зеленые глаза остались такими, какими их помнил Хендрик — огромными и нежными.
Она посоветовала молодым людям выбрать шоколадный торт, сама упаковала его, а когда до Голландца вновь донеслось звяканье колокольчика, он был уже в половине квартала от кондитерской.
Выбор. Что за чепуха? У него нет выбора. Как всегда, он просто сделает то, чего нельзя не делать.
Когда подали кофе, Эрик Шаджи Шидзуми закурил сигарету. Это был плохой знак. Эрик был поджарым мужчиной, с острыми чертами лица, слегка отпущенными, тронутыми сединой красивыми черными волосами и пронзительными черными глазами. Этот демонический красавец был закоренелым холостяком. Он родился в Сан-Франциско, но как настоящий сэнсэй представлял третье поколение японских американцев. Его самые ранние воспоминания касались концентрационного лагеря в Вайоминге. Эту тему он не обсуждал никогда и не разрешал упоминать об этом в программках. Шаджи мог бы уже десять раз жениться, если бы не фортепиано, которому принадлежала его душа и в котором заключалась его жизнь, и — как утверждали некоторые — если бы не Джулиана Фолл. До нее доходили подобные слухи, но она никогда не придавала им значения. Она знала Шаджи так же хорошо, как он знал ее, и если их что-то и связывало в течение двадцати лет, то только не секс и не любовь. Их отношения были изменчивыми и непонятными. Они по-своему дорожили друг другом, но ни один из них ни разу не выказал склонности к браку — ни друг с другом, ни с кем-либо еще. Формально Шаджи уже не был ее учителем, но о ней по-прежнему писали как о его единственной студентке, и она продолжала прислушиваться к его советам. Она все еще нуждалась в его одобрении. Он, как никто другой, понимал, что такое бремя международной славы для артиста. И одиночество, необходимое для людей его профессии, не тяготило его так, как часто тяготило Джулиану. Шаджи был согласен часами сидеть за фортепиано — будто в мире существовали только он и его дело, — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Джулиана же не могла отказаться, когда подворачивалась возможность побыть среди людей, и Шаджи не одобрял этого.