Он побежал и выскочил прямо на проезжую часть Западной Централ-Парк-авеню. Раздался скрежет тормозов и вой гудков.
Хендрик обернулся лишь тогда, когда был уже на другой стороне улицы, прямо перед Бересфордом. Те двое уже смылись. Человек Блоха, стоявший у музея, тоже исчез. Хендрик не испытал радости, он был недоволен собой.
Двадцать лет назад он бы убил их всех.
Тетя Вилли, обследовав кухню племянницы и не найдя ничего съедобного, пошла перекусить где-нибудь в другом месте. Джулиана не стала обижаться. Когда тетка ушла, она села за рояль. Она не ожидала, что будет в состоянии работать. Слишком много событий произошло в последнее время. И все же сейчас работа целиком захватила ее, чего не случалось уже много месяцев подряд. Смерть дяди, молчание матери, тетя, бредущая по темным улицам, слежка за домом и Мэтью Старк с его изменчивыми темно-карими глазами и кожаной курткой не давали ей покоя и так растревожили воображение, что сейчас ей вдруг стал удаваться Шопен. Реалии жизни не испугали ее. Она обнаружила, что от этого не нужно прятаться — это можно и нужно выразить.
Вот и все. Так просто.
Если бы только Шаджи мог понять ее. Но он никогда не поймет. Джулиана вспомнила тот день, когда она одиннадцатилетней девочкой вместе с родителями впервые вошла в его великолепный дом в Ист-Сайд; тогда он казался ей самым красивым, самым невероятным человеком из всех, кого она знала. У нее были все его записи, она слушала их по ночам, когда родители считали, что она спит. Его игра заставляла ее плакать, пробуждая изумление, ярость и зависть ко всему тому, что умел делать он и не умела она, по крайней мере, пока не умела. Но когда Шаджи провел ее в свою рабочую комнату и она осталась с ним наедине, она первым делом сказала ему вовсе не о том, как восхищается им, а о том, что надела сегодня белое платье только потому, что он всегда одет в черное.
Много лет спустя он рассказал, что то ее заявление главным образом и побудило его взять ее в ученицы. Он увидел в ней индивидуальность. Ему было неинтересно делать из музыкантов этаких маленьких Шаджи. Он хотел, поощрял, он требовал, чтобы она развивалась как независимый музыкант.
А теперь он не может понять, для чего она красит волосы в розовый цвет и играет джаз в ночном клубе Сохо. Ему нужна ее независимость только до тех пор, пока она не преступает его священные правила.
— Вот дрянь, — пробормотала Джулиана, продолжая играть. — Какая же дрянь!
Она не обращала внимания на слезы, которые жгли глаза, на усталость, охватившую мышцы, на пустоту, которая сидела глубоко внутри, и на холодные, хищные коготки страха, не имеющего никакого отношения ни к алмазам, ни к гибели близких, ни к ее преследователям.
Она потеряла Шаджи. «Боже мой, — подумала она, — что же мне теперь делать?»
Мэтью пил пиво и, чтобы успокоиться, смотрел баскетбол, но ничего не помогало. Где же, черт возьми, могут быть Проныра и Блох? Он принес себе еще пива — это был «Сэм Адамс» — и, сделав пару глотков, потянулся к телефону. Он сидел в кабинете, главными украшениями которого теперь были телевизор и стереосистема. Пишущая машинка стояла зачехленной, и сверху на ней лежало стопкой около десяти выпусков иллюстрированного спортивного обозрения. Верхний, как он заметил, был восьмимесячной давности. У Старка не было своего компьютера. Ему хватало того, что стоял у него в отделе новостей. Он не любил, когда перед глазами мелькает всякая всячина.
Он снял трубку и тут же сказал себе, что не нужно звонить.
Но все равно позвонил. Он помнил этот номер и уже дважды за вечер начинал набирать его.
Он прослушал четыре гудка, прежде чем раздался ее голос на автоответчике. «В настоящий момент я не могу ответить на ваш звонок, но если вы назовете свое имя, номер телефона и вкратце сообщите...»
— Джулиана! Если вы дома, возьмите трубку! Если нет...
Раздался щелчок.
— Мэтью? — Она заговорила каким-то отсутствующим, потусторонним голосом. — Что случилось?
Напряжение, сковывавшее тело, пропало, стоило ему услышать ее голос. У нее был красивый голос. Он сразу же представил себе ее глаза — такие яркие и полные силы. Воображение рисовало, как его губы сливаются с ее губами. Э, парень, подумал он, да ты больно далеко зашел. Он отхлебнул пива.
— Вы работали? — спросил он.
— М-м, да, наверное.
— Наверное?
— Я как-то растерялась. Со мной такого давно не случалось. Я не понимаю, где я, что делаю, я полностью отрываюсь от реальности. А потом, когда заканчиваю играть, мне нужно некоторое время, чтобы... — Она помедлила и перевела дух, как будто долго бежала. — Ну, для того чтобы вернуться, ну, прийти в себя, что ли. Я играла... Что же это было? — Она говорила словно в наркотическом бреду. — А, знаю. Шопен. Просто мне сейчас, после такого подъема, сложно подбирать слова. Ха! Видели бы вы меня, после того как я проведу за роялем семь-восемь часов подряд.
— Неужели в еще более растрепанных чувствах?
— О, намного.
Трудно представить себе такое. Мэтью вдруг задумался, что движет этой ослепительной, эксцентричной женщиной? Что заставляет ее делать все то, что она делает? Что? Сколько же в ней энергии! Ведь она только что вернулась — слава Богу, что вернулась! — из Антверпена. Он-то сейчас едва может следить за баскетбольным матчем; какой уж там Шопен! Он вспомнил, как после концерта в Линкольн-центре с нее лил пот, а она собиралась ехать куда-то еще. Интересно, эта женщина хоть раз в жизни отдыхала?
Ах, да, в Вермонте, вспомнил он. Там нет пианино.
— Мне повезло, что я не живу у вас за стенкой, — шутливо заметил он.
Она тихо рассмеялась. И опять ее смех звучал очень сексуально, в нем слышалась какая-то сумасшедшинка.
— В Бересфорде очень толстые стены. Это одна из причин того, что я поселилась здесь. Тете Вилли тут не нравится. То есть, не понравилось бы. Но вы, кажется, хотели что-то сказать?
— Джулиана! Это дело — с Менестрелем, с вашим дядей, с Рахель Штайн — опасная игра.
— Знаю, — разозлившись, ответила она. Опять двадцать пять.
— Я вовсе не собираюсь поучать вас, но хочу сказать, что теперь все гораздо серьезнее, чем было еще вчера. Джулиана, прошу вас, не выходите из дома. Сидите, играйте себе на рояле и не впутывайтесь в это дело.
— Из-за Отиса Рэймонда? С ним что-то случилось?
Он уловил в ее голосе участие и беспокойство, которые ему понравились.
— Об этом мне ничего не известно.
— Тогда что же произошло?
Филипп Блох знает о тебе, знает, что ты была в Антверпене и что камень может быть у тебя. Неважно, есть он у тебя или нет. Неважно, что ты знаешь и что утаила от меня. Просто держись от всего этого подальше, солнышко.
Но в трубку он сказал только:
— У меня есть новые сведения. Расскажу в следующий раз. Будьте осторожны.
— Мэтью...
— Пожалуйста, Джулиана, сделайте, как я сказал. Положитесь на меня, ладно? Видит Бог, я знаю, о чем говорю.
Она помолчала несколько секунд и вдруг спросила:
— Вы знаете, кто стоит за всем этим, да?
Она произнесла это, едва дыша, в голосе звучали возбуждение и испуг, и Старк понял, что если скажет еще слово, она появится на пороге его дома, и ей будет угрожать такая опасность, какой она еще не знала. Он почти видел, как пылают сейчас ее холодные зеленые глаза. Проклятье! Он должен найти Блоха! Но поможет ли это делу? Если Старк вдруг как чертик выскочит перед Блохом, то тем самым он может подвергнуть Проныру еще большей опасности. Проклятый Райдер...
— Я не могу сейчас разговаривать, — сказал он. — Прошу вас, поберегите себя.
— Значит, не скажете? — И опять она превратилась в холодную, упрямую леди. — Вы сейчас в Вашингтоне, не так ли?
— Подумайте о себе. Почему бы вам не съездить в Вермонт?
Она бросила трубку.
Катарина сидела в спальне и смотрела через окно на залитую праздничными огнями Парк-авеню. Слезы струились по ее лицу, и она не утирала их. Она унеслась мыслями в далекие времена, на сорок лет назад, к тому — последнему — Рождеству, которое она встретила с отцом и матерью в Амстердаме. Она была еще девчонкой, но на ней уже лежали все заботы по дому. Она готовилась к празднику несколько недель, собирая по крохам продукты, чтобы испечь speculaas и appelbeignets. Хендрик принес ей ром и какао. Они устроили настоящий пир! Даже Джоханнес в тот раз был с ними — такой высокий и мужественный, и Анна — красивая и грустная. Джоханнес значился в черных списках, среди людей, которых должны были отправить в нацистские трудовые лагеря, и поэтому скрывался — он был onderduiker; а Анне как еврейке, вышедшей замуж за не еврея, полагалось пройти стерилизацию. Она отказалась и тоже скрывалась от властей. Вся ее семья — родители и младшие сестры — была депортирована годом раньше, и официальных сообщений об их местонахождении не поступало. А слухи были так ужасны, что верить им не хотелось.