— Ну не собираетесь же вы ходить за мной по пятам? Уж лучше развлекаться, играя на пианино.
— Вы ничего не поняли! — Она взорвалась и вскочила со стула. — Я делаю это не от скуки. А потому что должна. Другого мне не дано. Лет десять назад мне, наверное, было бы плевать на все это. На вас и на всех болванов, что замешаны в этой истории. Вы могли бы поступать, как вам заблагорассудится. Я жила бы себе спокойно. Но сейчас я не могу бездействовать. Не могу уйти в сторону. И это никак не связано с моей игрой на рояле. — Она села, рассердившись сама на себя. Она уже давно не считала нужным отчитываться перед людьми. Понимают — хорошо, а нет — ну и черт с ними. Так почему же она распинается перед Мэтью Старком?
— Как бы то ни было я приехала.
— И пробудете здесь не больше пяти минут.
— Послушайте...
— Солнышко, сейчас ты как миленькая полетишь домой, в Нью-Йорк. Я сам посажу тебя в самолет.
Она сжала губы.
— Я так и думала, что мои объяснения напрасны.
Его взгляд немного смягчился.
— Нет, очень хорошо, что вы рассказали мне о себе, — сказал он. — Но это ничего не меняет. Знаете, если это вас утешит, я сказал бы, что понимаю ваши поступки даже лучше, чем надо бы. Я знаю, что это такое — думать только о своей работе. Я сам когда-то был фанатиком и тоже не потому, что хотел разбогатеть или прославиться. Просто мне хотелось выплеснуть на бумагу все, что было за душой. И я знаю, что такое быть на гребне славы и постоянно чувствовать ее бремя. Все чего-то ждут от тебя, и чертово самолюбие начинает мешать делу.
— Поэтому вы пошли работать в «Газетт»? — тихо спросила она.
Он ухмыльнулся.
— У меня же нет Д. Д. Пеппер, за которую можно спрятаться от всего на свете. — Он залпом допил пиво, поставил бутылку на стол и поднялся. — Знаете, если вы будете паинькой и не окажете сопротивления при погрузке в самолет, то по дороге в аэропорт я расскажу вам о старшем сержанте Филиппе Блохе.
Она не смогла удержаться и спросила:
— А если я не буду паинькой и закричу? Что тогда?
— Дорогая моя, — сказал он, склонившись над ней. Его лицо было так близко, что она губами чувствовала его дыхание и запах пива. — Ты действительно хочешь знать это?
Милая Катарина...
Хендрик де Гир, пошатываясь, вошел в бар на Ист-Сайд-стрит и, взобравшись на высокий табурет, заказал двойную порцию джина. Он не обращал внимания на взгляды, которые бросали в его сторону хорошо одетые посетители. Что они знают? Джин, пусть и не голландский, должен помочь ему. Сейчас сгодится любой. Она так прекрасна. Как же я мог забыть это?
Он наполнил бокал и выпил вожделенную жидкость. Сколько же ему придется выпить, чтобы забыться? Бутылку? Или две?
Дыши, Джоханнес... Да дыши же!
Они перенесли его тело в Jodenhoek. Оставили его там — среди теней прошлого. Хендрик не прятал лица, как будто, хотел, чтобы его узнали. Ему было все равно. Но там не осталось никого, кто помнил бы Хендрика де Гира и знал о его деяниях. Слишком многих евреев не стало. Говорят, что их погибло сто тысяч. Этому можно поверить. Только на его счету было двенадцать.
Я не хотел погубить их!
Но они погибли.
Он налил себе еще джина, выпил, затем снова наполнил бокал. Блох сам займется Менестрелем. Райдер не остановит его.
Он всегда остается в стороне. Сэмюэль Райдер — трусливое ничтожество. Он сделает все, что потребует Блох, лишь бы выкрутиться. Да у него и не будет другого выхода. Этот сенатор чем-то похож на меня, подумал Голландец. Чтобы спасти свою шкуру, он сдаст даже тех людей, которые ему дороги.
Теперь, когда Блох знает об алмазе, он не успокоится, пока не достанет его. И Райдер, если будет нужно, поможет ему. Блох уверен в этом.
Они доберутся до Катарины... До ее дочери... До Вильгельмины.
Вилли. Хитрая старая ведьма. У нее каменное сердце, и в нем нет прощения. Она всегда видела его насквозь. Какое-то время она восхищалась им. А сейчас, не задумываясь, убила бы.
Ты должен остановить Блоха. Ты знаешь его. Ты можешь сделать это.
Нет, не может. У Филиппа Блоха груды оружия и много хорошо обученных людей, пусть они даже готовы предать его при первом удобном случае. И у него есть связи с влиятельными людьми, например, с сенатором Райдером, Блох напористый, предусмотрительный, осторожный и очень опасный. Хендрик уже слишком стар, чтобы связываться с ним. Он очень устал.
А если погибнет Катарина?
Значит — погибнет.
Он вновь наполнил бокал.
Я все равно уже проклят.
В аэропорт они отправились на машине Мэтью. Это был «порше» черного цвета.
— У вас немецкая машина? — спросила Джулиана. — Тетя Вилли была бы недовольна.
Они сидели в тесной кабине спортивного автомобиля совсем близко, почти касаясь друг друга плечами. Мэтью видел, что Джулиана все еще бледна, она до сих пор не оправилась от того, что ей пришлось пережить на ступенях его дома. Он посмотрел на ее тонкие руки с коротко подстриженными ногтями, лежащие на коленях. Запястье распухло, но она отказалась ото льда, уверяя его и, как ему показалось, себя, что травма несерьезная. Он так и не рассказал ей, чего стоило ему стоять и смотреть, как два приспешника Блоха измываются над ней. Не рассказал, как в нем вскипала злость, как он удерживал себя, чтобы не кинуться на этих подонков. Они побоялись лично передать ему слова Блоха и дождались, когда у его дверей окажется невооруженная музыкантша. А она вела себя достойно.
Но вообще-то Джулиана Фолл сейчас совсем некстати. Она здорово отвлекает его.
— Почему тетя Вилли была бы недовольна? — спросил он.
— У нее пунктик насчет немцев.
— Вы уже отправили ее домой в Роттердам?
Джулиана отвернулась и, глядя в окно, заметила:
— Никто и никуда не смог бы отправить тетю Вилли.
Она посмотрела на своего спутника. Ее щеки немного порозовели.
— Знаете, Мэтью, я убеждаю себя, что если бы на вас напали у меня на пороге, я тоже настаивала бы, чтобы вы возвращались домой. Но все равно не могу понять, зачем вы занимаетесь моим делом.
— Это не только ваше дело.
Джулиана смотрела на него — холодная, умная, непредсказуемая и красивая. Мэтью спросил себя, почему он до сих пор не поцеловал ее.
Потому, осел, что ты не остановишься на поцелуе. И что из этого получится? Смотри, не теряй голову, парень. Не теряй голову.
Она холодно возразила:
— Чепуха.
— Я не хочу, чтобы вы ошивались здесь.
— За себя я привыкла решать сама.
— А-а, Вам никогда не приходилось считаться с чьим-то мнением, кроме собственного?
Она одарила собеседника своей отстраненной, загадочной улыбкой. Эта улыбка заставила его умолкнуть. Ему страстно захотелось поглубже проникнуть в ее душу. Сейчас он почувствовал, как мало знает Джулиану Фолл и как сильно хочет узнать о ней все. Он впервые понял — она полностью отдает себе отчет в том, кто она и что из себя представляет.
Ее темные глаза загадочно смеялись.
— Единственный ребенок в семье, профессия, требующая уединения, одинокая обеспеченная женщина. Все это я. Согласны? Ничего удивительного, что я привыкла поступать, как мне заблагорассудится. И кто бы говорил. Когда я уходила из отдела новостей, ваша редакторша сказала мне буквально следующее: «Передайте этому самостоятельному сукиному сыну, чтобы он хоть иногда извещал меня о своих делах». Так что мы в чем-то очень похожи.
— Нет, непохожи, — сказал он. — Я знаю, в какую грязь и кровь я влезаю. Мне это не впервой, Джулиана.
Джулиана усмехнулась.
— Почему люди, побывавшие на войне, всегда считают себя умнее тех, кто там не был?
— Интересно, сколько же человек вы знаете из «побывавших на войне»?
— Ваши представления о мире столь же ограничены, как и у тех, кто никогда не видел крови, — не сдавалась она. — Все мы основываем свои заключения, только исходя из собственных убеждений.
— О, Господи!
Она пожала округлыми плечиками и одарила его еще одной из своих холодных улыбок, но промолчала.
— Мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь обвинял ветеранов Вьетнама в том, что они слишком умные. Мы сражались и умирали, мы были героями и трусами. Всякое бывало на той войне, которую большинство людей ненавидело так же, как и мы. На войне, которую мы проиграли. Так что, не такие уж мы умные. А?