— Я и не говорила, что вы слишком умные. Я говорила о том, что вы считаете себя умными.
— Просто мы кое-что видели. — Он покосился на нее. — А вы, оказывается, несносная женщина, Джулиана.
— Это у меня от Пеперкэмпов. Все Фоллы очень воспитанные и деликатные. Ну ладно. Лучше расскажите мне о Филиппе Блохе и о вашем друге. У вас есть какие-нибудь сведения о нем? Кажется, его имя Проныра.
— Отис, — поправил Мэтью. Он представил себе худое лицо друга, и безнадежное отчаяние захлестнуло его. — Отис Рэймонд. Там, во Вьетнаме, мы называли ею Пронырой. От него нет никаких известий. Джулиана, я был неправ, когда сказал, будто вы будете виноваты в том, что с ним случится. Я погорячился. Мне просто хотелось сорвать на ком-нибудь злость.
— Ничего. Вокруг музыкантов постоянно происходят какие-нибудь скандалы, на них вешают всех собак. Мы к этому привыкли. Так, значит, вы, Отис Рэймонд и Филипп Блох вместе воевали во Вьетнаме?
— Мы были там в одно и то же время. Я бы не сказал, что вместе. Блох был взводным сержантом, я — пилотом вертолета, а Проныра — одним из моих стрелков. Мы доставляли людей на место сражения и вывозили оттуда!
Джулиана ждала, что он продолжит, но Мэтью молчал, и она наконец сказала:
— Вы, я вижу, не очень разговорчивы, да? Говорите только то, что вынуждены, и тут же замолкаете. Теперь мне понятно, почему вы так немного написали после «Горячей зоны». Вот когда, у вас опять появится, что сказать, — то, о чем вы не сказали еще ни в одной из ваших книг, — тогда вы и напишете. Но, похоже, не вторую «Горячую зону», пусть даже от вас ждут именно этого. И все-таки, объясните мне, пожалуйста, что делали стрелки?
— Убивали людей.
Джулиана будто споткнулась.
— Извините, если получилось невежливо, — спокойно добавил он.
— Да нет, все правильно. Я тоже не люблю, когда меня заставляют разговаривать.
— Да, я это понял.
— Я ведь ничего не знаю о Вьетнамской войне. Что-то очень туманное — какие-то кадры из фильмов, которые я вполглаза смотрела, занимаясь или играя на рояле. Еще помню, как в школе спорили о том, нужно было Америке вводить туда войска или нет. Но меня тогда гораздо больше интересовали кантаты Баха. — Ее лицо стало суровым, она не пыталась оправдываться. — Вьетнамская война — это огромный пробел в моих знаниях.
Мэтью не думал, что она может с такой прямотой говорить о себе и, уж конечно, о нем. Он весь подобрался, и когда заговорил, голос его звучал совершенно бесстрастно. Он словно рассказывал о постороннем человеке.
— В первый год службы я летал на Bell UH-1, перевозил всякую всячину. Эти вертолеты были нашими военными лошадками. Мы прозвали их челноками. А вот UH-lGs… На тех уже имелось оружие. Это были боевые вертолеты, их мы называли «кабанами». Пилот должен был в целости и сохранности доставить людей и оружие к месту десанта и так же вывезти их оттуда. Челноки были безоружны, но летали быстрее, чем «кабаны». Рядом со мной сидел второй пилот, а в хвосте — командир экипажа и стрелок. Мы переговаривались с ними по рации. У командира и стрелка были автоматы М6-О, чтобы защищать себя, пассажиров, экипаж и вертолет. Когда мы называли зону высадки горячей, это значило, что во время высадки можно попасть под шквальный огонь противника. Мы все ходили под Богом, но стрелки были особенно уязвимы. Обычно они жили недолго.
— Но Отис Рэймонд выжил?
Мэтью смотрел вперед и не повернул головы.
— Да, выжил. Он был молодцом, а еще ему повезло. Нам обоим повезло. На второй год службы я пересел на «LOH», и он со мной. — Он взглянул на Джулиану и слегка улыбнулся. — «LOH» — это легкий разведывательный вертолет. Мы должны были вызывать огонь на себя, чтобы обнаружить противника, а затем подлетали боевые вертолеты и делали свое дело. К тому времени «Hueys» сменились «кобрами».
— Кобрами?
— Так называли вертолеты Веll-1Н. Они были напичканы всяческим оружием и действовали куда проворнее «кабанов». Все мы входили в «розовую» бригаду, которая была создана для того, чтобы при перевозке солдат уменьшить потери. Тут очень важна была слаженная работа.
Джулиана кивнула — не потому, что хорошо понимала, о чем он говорит, а для того, подумал Старк, чтобы показать, как ей все это интересно.
— А зачем вы остались на второй срок?
Он пожал плечами.
— Кто-то же должен был делать это. Мы с Пронырой воевали целый год и подумали, что неплохо знаем свое дело и можем спасти жизнь какого-нибудь новобранца.
— А вы как пилот чувствовали ответственность за тех, кто летал вместе с вами?
— Да.
— И до сих пор чувствуете себя в ответе за Отиса Рэймонда?
Он вздохнул и ничего не ответил. Что он мог сказать на это?
— Наверное, я никогда не смогу представить, через что вам пришлось пройти, — тихо сказала Джулиана, — Извините меня...
— Не надо, Джулиана. — Он посмотрел на ее бледное, прекрасное лицо. — На самом деле вам ужасно повезло.
Вильгельмина, недовольная, опустилась на стул рядом с пыльным концертным роялем в тихой гостиной племянницы. Яркое зимнее солнце било в большие окна, и она слышала шум машин на Западной Централ-Парк-авеню. Она страшно устала. Вот уже три часа, как она в поисках Камня Менестреля обшаривала каждый закоулок гигантской квартиры Джулианы. Вильгельмина никогда не видела Менестреля, но она неплохо разбиралась в алмазах и была уверена, что узнает самый крупный в мире алмаз, как только увидит его.
Но ей не удалось найти не только Менестреля, но и каких-либо признаков того, что Джулиана прячет его или хотя бы слышала о легендарном камне. Единственное, что ей удалось обнаружить, — хотя Вильгельмине это было не очень интересно — это громадный шкаф, увешанный древними платьями, и полдюжины баночек с гелями для волос разных цветов. И косметика! Вильгельмине еще не приходилось видеть такое количество краски для лица! А цвета! Она ни на секунду не поверила в то, что все это принадлежит подруге, о которой говорила Джулиана. У Джулианы слишком уединенный образ жизни. У Вильгельмины эти вещи почему-то ассоциировались с племянницей. Но как бы то ни было, это ее личное дело и совсем не должно касаться старой тетки.
И все же Вильгельмина была по-прежнему уверена, что Камень Менестреля у Джулианы. Это многое объяснило бы. И было бы логично. Поэтому старая голландка не собиралась раньше времени отступать от столь перспективной версии.
Но в любом случае, день выдался неудачным. Несмотря на мороз, у Бересфорда опять стоял человек, и Вильгельмина старалась не обращать на него внимания. Хотя, все же лучше не забывать о нем.
Она сварила себе кофе, и ей вдруг захотелось поиграть на рояле. Может, через косточки клавиш в ее старые мощи вольется жизненная сила Джулианы? Ба, сказала она себе, похоже, я здорово устала.
На пюпитре стояли открытые ноты. «Шопен: Концерт для фортепиано № 1». Вильгельмина знала, что это трудное произведение, и ей никогда не приходилось играть его. Может, попробовать сейчас, чтобы прочистить мозги?
Она очень осторожно нажала на си первой октавы, но рояль остался безмолвным.
Хендрик…
Да, все это время она думала о нем. Днем звонила Катарина и, плача в трубку, рассказала сестре о том, что видела его утром. Сейчас Вильгельмина жалела, что сдержалась и не расспросила Катарину обо всех подробностях их встречи — о том, как он выглядел, как говорил, как чувствовал себя. Обо всем.
Не то чтобы ее это очень тревожило...
— Вилли, ты врешь сама себе, — пробормотала она. — Тебя он до сих пор волнует. И всегда будет волновать.
И вдруг она почувствовала себя одинокой в этом городе, переполненном людьми. Ей стало жутко. Дома, в Роттердаме, она никогда не испытывала такого одиночества.
— Лжец, — громко и страстно сказала она. — Вильгельмина вскочила, охваченная неясным испугом, и обежала все комнаты, задергивая портьеры, проверяя, заперты ли двери и окна. Она вся дрожала. Потом включила магнитофон. Ей было все равно, что он играет. Только бы не слышать рыданий, умоляющих криков, не захлебнуться в звенящем многоголосье одиночества, захлестнувшем ее старое сердце.