Стоя у дверного проема, она видела лишь ножку кровати — темный штрих на еще более темном фоне. Затаив дыхание, она вошла в комнату.
И тут же неожиданно наткнулась на железную решетку и рухнула на кровать. Раздался страшный скрип старых пружин, и ее подбросило. Сначала она вся обмерла. Потом ее кинуло в жар, в висках больно пульсировала кровь. Она вдохнула — очень медленно — так словно не была уверена, надо ли делать это.
Из полумрака проступил темный мужской силуэт.
— Самое время пробраться в комнату к мужчине, — произнес Мэтью.
Она приподнялась и оперлась о кровать локтями.
— Я думала, ты не спишь.
— Я и не спал.
— Ты думаешь, какого черта я явилась сюда?
— Это ты меня спрашиваешь?
Ее глаза постепенно привыкали к темноте, и она вдруг поняла, что он стоит перед ней во всей своей красе. Совершенно голый. И как же это было здорово.
— Я не ожидала... — пробормотала она. — Никак не думала, что ты...
— Не ожидала увидеть мои причиндалы? — язвительно спросил он, даже не думая прикрываться.
Сама она была в длинной, до пят, фланелевой ночной сорочке.
— Ну, вообще-то, мог бы и накинуть что-нибудь.
— Я никак не предполагал, что окажусь в такой приятной компании.
— Наверное, я получила по заслугам.
— Наверное, да.
— Мэтью, я... — Она замялась. — Я не могу разговаривать с тобой, когда ты в таком виде. Тебе не холодно?
Он ухмыльнулся.
— Я окоченел.
Второй этаж не отапливался, и здесь было значительно холоднее, чем внизу. Она и сама замерзла, несмотря на фланелевую рубашку. Но Мэтью не стал одеваться; откинув одеяла, он забрался на кровать. Он вытянулся, и ей пришлось сдвинуться и сесть, но все равно его ноги касались ее — она чувствовала их спиной сквозь стеганые одеяла.
— Что? Что-то не так? — спросил он, заметив ее озадаченный взгляд.
— Я думала, мы спустимся вниз. Я могла бы приготовить какао. Кажется, там есть немного растворимого какао.
— О-о, только не это! А нет ли у тебя бренди?
Она помотала головой.
— Здесь нет спиртного. Я не привыкла выпивать одна.
— Какой скверный обычай. Нет, ради растворимого какао я не стану натягивать штаны и тащиться через этот морозильник. Ты это называла домом? У тебя-то, наверное, хорошая, теплая спальня?
— Она, конечно, получше этой.
— Спасибо, что не положила меня на сеновале. — Он сел, подложив подушки под спину. Лунный свет падал на его грудь. Она заметила его мышцы, шрамы.
— Все-таки, чего ты хочешь? — спросил он.
Джулиана забралась на кровать, скрестила ноги, натянула на них ночную рубашку и откинулась на спинку кровати, чувствуя холод металлической решетки.
Мэтью засмеялся.
— Может, заберешься ко мне под одеяло?
— Нет, благодарю.
— Ну что ж, мерзни.
— Я хочу рассказать тебе о Камне Менестреля.
Он перестал смеяться.
— Ну, давай, — серьезно проговорил он.
Она дрожала от холода, но понимала, что если заберется к нему под одеяло, то так и останется там.
— Я даже не знаю, как говорить о нем. Мне всегда было удобнее относиться к нему как к обыкновенной каменюке, а не как к Менестрелю. Мне его дал дядя Джоханнес семь лет назад в Роттердаме. Я никогда не воспринимала старика всерьез. Честно говоря, я думала, что он немного не в себе. И не придала значения его словам, потому что так мне было проще.
— Где камень сейчас?
Она передернула плечами.
— Я использую его как пресс-папье.
— Н-да.
— Под ним лежат рецепты всяких вареньев.
— Что ж, а почему бы и нет? В конце концов, это всего лишь самый крупный алмаз в мире.
— Если бы ты видел тогда дядю Джоханнеса, то, наверное, поступил бы так же.
— Я не варю варенье.
Она пропустила его замечание мимо ушей и рассказала обо всем, что произошло тогда в маленькой церкви Дельфшейвена, когда дядя вручил ей мятый бумажный пакет, в котором оказался завернутый в выцветший бархат камень.
Когда она закончила, Мэтью спросил:
— А как Менестрель оказался в вашей семье?
— Если верить легенде, то вот как. Пеперкэмпы помогали евреям, бежавшим в Амстердам сначала из Лиссабона, а потом из Антверпена. В то время эти города были столицами алмазного дела. Пеперкэмпы помогли беженцам обосноваться в Амстердаме, и те вновь начали торговлю алмазами и бриллиантами. Мои предки всегда выступали за национальную терпимость и религиозную свободу.
— Сами они тоже занимались алмазами?
— Нет, они были обычными торговцами. В Нидерландах тогда было очень неспокойно. Сто лет шла война с испанцами. Она началась сразу после коронации Филиппа Второго в 1556 году. Он был ярым противником протестантства и издал ряд жестоких указов, чем вызвал мятежи в северных провинциях. Восстания вспыхивали одно за другим, обе стороны не знали милосердия — и так продолжалось до самой смерти Филиппа, до тех пор, пока не была разбита Испанская Армада. И тогда наконец, примерно к 1609 году, испанцы убрались из Нидерландов. Пеперкэмпы к тому времени уже прославились тем, что защищали — как мы теперь это называем — права человека. Но они здорово поплатилась за свои взгляды, которые не нравились ни испанцам, ни протестантским экстремистам, и несколько человек из нашей семьи были замучены и казнены.
Слухи о Камне Менестреля ходили с давних времен, но сам он попал в нашу семью только в 1581 году. Это было за три года до того, как Свободные Католики за обещанную им Филиппом Испанским награду убили Вильгельма Оранского. Камень был дарован моим предкам за понесенные ими страдания, он не предназначался никому из них лично. И он прямо и бесповоротно привел их в алмазное ремесло. Они не знали, что делать с камнем, не представляли себе его ценность и решили между собой, что алмаз должен остаться необработанным; он будет служить напоминанием о тех, кто погиб, и о тех, кто выжил их стараниями. Они считали, что камень не может принадлежать им. Он не должен принадлежать никому. Они будут только его хранителями. Никто не должен знать наверняка о существовании этого алмаза, о его характеристиках, о его стоимости. В каждом поколении есть основной хранитель — человек, которому доверено нести эту традицию. И только он — а до меня это всегда был «он» — может распоряжаться камнем и решать, обработать его или нет, то есть определять его судьбу. Все, что касается алмаза — его легенды, его традиции, его тайны, — все определяет этот человек.
— Вот это ответственность, — заметил Мэтью. Джулиана вся дрожала. Она кивнула и замолчала. Он слегка улыбнулся.
— Наверное, спокойнее иметь семью, чьи традиции не уходят корнями глубже Великой Депрессии. Джулиана, ты сейчас закоченеешь. Забирайся под одеяло, погрейся чуть-чуть. На, возьми. — Он скинул с себя верхнее одеяло и бросил ей. — А вообще-то, лучше шла бы ты спать. Тебе надо выспаться.
— Знаю. Но я не смогу. Мама...
Она замолчала и, закрыв глаза, так сильно стиснула пальцами виски, будто это могло унять ее страдания. Мэтью потянулся к ней, одеяла сползли, и он, обнаженный по пояс, не замечая холода, обнял Джулиану. Она положила голову ему на плечо, его тепло передалось ей, и она почувствовала, как тает в его руках.
— Черт! — выдохнул он, целуя ее волосы.
Она только что вышла из душа. Проворочавшись в постели, она так и не смогла заснуть и, после того как он отправился спать, пошла в ванную. Ей нужно было освободиться от боли, тревоги, страдания; она смывала их губкой, чтобы они вместе с мыльной пеной утекли в трубу. И она хотела, чтобы он пришел к ней. Но он не пришел.
— Я знаю Блоха, — сказал Мэтью. — Он вычислит, что Менестрель у тебя. А чтобы заманить тебя в свои сети, использует твою мать, да и тетку, если ему удастся сцапать ее. Так что, Джулиана, он не убьет их.
— Пока не получит Менестреля или не убедится наверняка, что камень не уйдет из его рук, — закончила она, догадавшись, что именно Мэтью недоговаривает. — И тогда он убьет всех нас.
— Вот это не обязательно.
Но она видела, что Мэтью думает так же.
— Но пока им ничего не угрожает.