Катарина, не отрывая глаз, смотрела на остывший чай, покрытый пленкой сливок. Ее хлебец лежал нетронутым.
— Где ты его видела?
Рахель откусила сандвич с кресс-салатом.
— По телевизору, две недели назад. Думаю, это была судьба. Ты знаешь, мы с Абрахамом перебрались в Палм Бич.
Перед ее мысленным взором промелькнули тридцать лет жизни в Голливуде, где они с братом стали одними из самых удачливых и толковых агентов. Но сейчас Голливуд казался таким далеким. Амстердам и прошлое были гораздо ближе.
— Я никогда не любила Лос-Анджелес, не знаю почему. Как бы то ни было, сейчас я могу наблюдать за целой группой новых политиков. Я всегда смотрю по телевизору политические новости; разумеется, это началось после Гитлера. У нас есть один сенатор, Сэмюэль Райдер. Очень приятный, обаятельный, по-моему, чересчур консервативный, но в целом — ничего такого, с чем я не могла бы смириться. И вот однажды смотрю я в местных новостях, как репортер ловит Сэма Райдера в тот момент, когда его машина попадает в пробку, и начинает засыпать сенатора вопросами — ну, ты знаешь, как они это делают, — о каком-то альтернативном законопроекте, который он поддерживает, а рядом с ним сидит Хендрик де Гир. Хендрик! В лимузине, с сенатором Соединенных Штатов.
Звякнул колокольчик, Рахель оглянулась на входную дверь и проводила взглядом двух молодых женщин, нагруженных хозяйственными сумками. Из одной сумки торчали рулоны яркой рождественской оберточной бумаги.
— Ты уверена? — спросила Катарина.
— Абсолютно. Ты думаешь, Хендрик после стольких лет изменился? Нет, он точно такой же, каким был в Амстердаме. Я его сразу узнала. Мне подсказал мой желудок, даже раньше, чем голова. — Рахель вспомнила, как она тогда убежала в ванную, где ее вырвало. Но об этом она никогда не рассказала бы Катарине, в глазах которой ей особенно хотелось оставаться сильной. — Я позвонила в офис Райдера и потребовала объяснить, почему он разъезжает с Хендриком де Гиром. Они, разумеется, приняли меня за сумасшедшую. Но я настаивала, и в конце концов меня соединили с сенатором.
— Ты рассказала ему...
— Я рассказала ему все, что я думаю о Хендрике. Да, именно так я и сделала. Я говорила и говорила, из меня просто все вылилось, потому что сейчас пришло время. Я рассказала ему, что Хендрик де Гир выдал меня с моей семьей и людей, прятавших нас, оккупантам, и что он сотрудничал с нацистами, но не понес за это ответственности. Катарина в отчаянии смотрела на подругу.
— Но у него никогда даже в мыслях не было, что он делает что-то скверное. О, Рахель, как же так? Ты же знаешь, какой он...
— В том-то и дело. Я действительно знаю, какой он!
Рахель, сжав иссохший кулак, стукнула по столу. Загремели тарелки, Катарина подскочила на месте, испуганная и обиженная. Рахель глубоко вздохнула и, успокоившись, тихо и жестко продолжала.
— Он говорит, будто де Гир настоял на встрече, чтобы уговорить его поддержать увеличение расходов на вооружение, но он, Райдер, почти ничего о нем не знает и вовсе не собирался связываться с ним. Я не верю сенатору, но это неважно. Он согласен расследовать мое заявление, если я смогу чем-то подтвердить его. Я спросила Абрахама, но он говорит, что я сумасшедшая и что Райдер лишь пытается утихомирить меня и предстать в выгодном свете перед избирателями-евреями. Возможно, он прав. — Она засмеялась, вспомнив свою громкую перепалку с братом. Но они воевали друг с другом всегда, и у них частенько бывали серьезные стычки. — Абрахам довольствуется своей верой в то, что судьба однажды накажет Хендрика де Гира, пусть даже это случится в день его смерти. Но я надеюсь, что Хендрик дождется возмездия еще при жизни.
Рахель усмехнулась, но свет, появившийся было в ее темных глазах, тут же потух.
— Я намерена заставить Хендрика ответить за Амстердам. — Она в упор смотрела на красивую женщину, сидящую напротив, ощущая ее страдания и не давая ей увернуться. — Ты можешь помочь мне, Катарина. Ты можешь подтвердить мой рассказ.
— Мы не сможем привлечь Хендрика к ответственности, — сдавленно заговорила Катарина. — Никто не сможет. Рахель, это безжалостный человек, безжалостный. Пожалуйста, не делай этого. Не преследуй его. Оставь прошлое в покое. Не ради его спасения, не ради моего, а ради своего собственного спокойствия, Рахель. Уж ты-то знаешь, кто он такой!
Рахель уверенной рукой еще раз наполнила чаем пустую чашку.
— Я не могу оставить в покое прошлое.
Она увидела, как боль и обреченность отразились на лице подруги, и все поняла, потому что сама выдержала такую же битву с собой, прежде чем приняла решение. Катарина тихо вздохнула.
— Конечно, как я могла просить об этом? Просто я боюсь за тебя, Рахель.
— Знаю. — Рахель улыбнулась и махнула рукой, но она не могла отмахнуться от страдания, заполнившего красивые глаза Катарины. Она уже не помнила, чтобы кто-то, кроме Абрахама, разумеется, заботился о ней. — Будущее ничего не значит для меня. И раньше не значило, даже когда мне было двадцать. Я думаю только о прошлом. Я так ясно помню, словно это было сегодня утром, как мой отец, посадив меня к себе на колено, рассказывает о бриллиантах и я помогаю ему сортировать их. Какая скука! Но в его глазах было столько жизни. Ты помнишь?
Катарина грустно кивнула.
— Твой отец был одним из самых добрых и мудрых людей из всех, что я встречала.
— Когда он умер, ему было меньше лет, чем мне сейчас. — Рахель отпила немного чая и решительно поставила чашку на блюдце, словно подчеркивая твердость своих намерений. — Не бойся за меня, Катарина. Я делаю то, что должна, то, что хочу сделать. Я прекрасно знаю, с каким человеком имею дело, но меня это не беспокоит. Если победит Хендрик, то так тому и быть. Но я, по крайней мере, попробую. Все, что мне нужно от него, это чтобы он осознал свою вину.
— Он этого никогда не поймет, Рахель, — сказала Катарина.
— Посмотрим.
— Хендрик никогда не допускал, что его поступки могут ему аукнуться. А если так случалось, он просто не признавался себе в этом. Он никогда не связывал свои действия с последствиями и, скорее всего, не умеет делать это и сейчас. Такова его натура. И ты не изменишь его. Хендрик де Гир всегда выкрутится.
— Не будем спорить, — сказала Рахель. — Я больше не стану просить тебя о помощи.
Катарина казалась взволнованной:
— Нет, ты меня не поняла. Разумеется, я поговорю с сенатором Райдером, если ты считаешь это необходимым, но я не думаю, что из этого выйдет толк. И Хендрик наверняка уже знает, что ты охотишься за ним. Он не будет сидеть сложа руки. Боже мой, Рахель, ведь ты достаточно настрадалась.
— Мы все страдали, — ответила она, и в ее глазах запылал огонь. — Кроме Хендрика.
— Я знаю, но...
Рахель, протянув руку через стол, схватила крепкую ладонь Катарины и сжала ее, не замечая, сколь крошечно-хрупкой, была ее собственная рука — лишь кости, кожа и мышцы. Ничто не имело значения. Только узы, связывавшие их, невидимые, ничем не измеримые и не подверженные времени.
— Ты живешь на Парк-авеню, под твоими ногтями засохшее тесто. Но кроме тебя некому, Катарина. Милая моя, я знаю, как трудно сделать это. Но тебе не придется встречаться с ним. Ты...
— О, Боже! — Катарина увидела кого-то в другом конце зала. Рахель почувствовала, как у нее забилось сердце. Хендрик! Неужели Хендрик? Он нашел ее? Едва дыша, она спросила:
— Что случилось?
— Джулиана. Я совсем забыла, что пригласила ее на чай. Подавив вздох облегчения, Рахель обернулась и посмотрела на девушку, которая накладывала себе бисквитное печенье и махала рукой матери. Светлые волосы, спадающие на расстегнутое черное кашемировое пальто, сияющие темно-зеленые глаза, веселая улыбка. Пленительное слияние силы и хрупкости угадывалось в Джулиане Фолл. Жизнелюбие так и бьет из нее тугой струей, как выразился бы Абрахам.