— Что с ней делать?
Тот помалкивал, пока не явился третий и не сказал, обращаясь ко мне:
— Дома у тебя кто-нибудь есть? Смогут подтвердить, что ты та, за кого себя выдаешь?
Я поняла, что еще одно вранье выйдет мне боком, и продиктовала номер брата. Борька подтвердил, что я — это я, а не кто-то другой, но этим не ограничился и еще минут десять что-то объяснял полицейскому. Вернув телефон, тот сделался предупредительно вежливым, голос его звучал так, точно разговаривал он с больным ребенком, но из отделения меня не отпустили, как я рассчитывала, а заперли в комнате, где, кроме стола и двух стульев, были лишь пятна на давно не крашенных стенах, да решетка на единственном окне. Правда, принесли горячего чаю, два бутерброда и печенье в вазочке. Это было трогательно, но с действительностью меня не примирило.
Чай был выпит, бутерброды съедены, тронуть печенье я не решилась, мне казалось, кто-то оторвал его от сердца. Часа через два после этого появился мой брат. Полицейские передали меня из рук в руки, вздохнув с облегчением, что выход из создавшейся ситуации наконец найден, а брат не сказал мне ни слова до тех пор, пока мы не оказались в его машине.
— Молись, чтобы твой муж ни о чем не узнал, — с трудом сдерживаясь, буркнул Борис, а потом разразился гневной речью: — Ты обо мне подумала? — кричал он, стискивая руль так, что пальцы побелели. — Ты понимаешь, что он сделает со мной из-за твоих дурацких капризов? Чего тебе не хватает?
Я привычно молчала, понимая, что мои слова лишены для него смысла. Конечно, его надежды, что Бессонов не узнает о моей выходке, не оправдались. Охрана донесла об исчезновении в тот же вечер, и, когда брат привез меня в дом мужа, Бессонов уже вернулся из Москвы и ждал нашего возвращения в своем кабинете.
— Ей хотелось навестить подругу, — неловко врал брат, избегая смотреть в глаза хозяина. Тот с минуту насмешливо меня разглядывал, выслушав Борькин рассказ, а потом спросил:
— Надеюсь, ты получила удовольствие?
— С ментами я договорился, — вновь вмешался брат, напомнив о себе сдержанным покашливанием, а я, против обыкновения, не стала молчать. Впрочем, особо героически это не выглядело.
— У меня не было паспорта.
— Да? — усмехнулся Бессонов, вынул паспорт ИЗ ящика стола и перебросил мне. — Можешь носить его с собой, если тебе так больше нравится. Только не обольщайся. Объясни своей глупенькой сестренке, — обратился он к Борису, — что все это, — тут он сделал жест рукой, очертив дугу в воздухе, — для ее же блага. Оранжерейному цветку не место на морозе… он там и часа не протянет.
Я удовлетворенно кивнула: он считает меня растением. Что ж… наверное, он прав.
В тот день брат задержался в доме Бессонова, решив, что слова моего мужа следует воспринимать как приказ, и минут сорок втолковывал мне, чего стоят мои глупые выходки. Он то повышал голос, посматривая по сторонам, должно быть, прикидывая, где установлена камера, то понижал его до жаркого шепота, наклоняясь к моему лицу.
— Я всем обязан твоему мужу. Всем. Я благодарен ему, и меня возмущает, что ты… Не думай, что сможешь сбежать… Что толку в паспорте? Он найдет тебя везде, из-под земли достанет… Хочешь угодить в психушку? Так и будет, слышишь? И я по твоей милости лишусь всего… Муж о тебе заботится, — громко сказал он. — И чем ты ему платишь? Неблагодарностью? Александру Юрьевичу пришлось бросить все дела и лететь сюда из-за твоей глупой выходки… Если он после этого запрет тебя в доме — будет абсолютно прав. — Борис пошел к двери, а я сказала, наплевав, что муж, скорее всего, слышит:
— Тебе не приходило в голову: если он дал тебе все, так же легко все и отнимет? И ему для этого не нужен повод…
— Заткнись, — сквозь зубы произнес Борька и захлопнул дверь.
Покидать свою комнату я долго не решалась, опасаясь остаться с Бессоновым наедине. Однако пришлось. Но я уже научилась сбегать из его мира, шепнув самой себе: тебя это не касается, тебя здесь нет, ты так далеко, что он тебя не достанет. Наверное, он это чувствовал, потому что в его волчьих глазах я видела недовольство, злость и что-то похожее на досаду, которую он безуспешно пытался скрыть. Но когда я вновь осталась одна, на смену мгновенному облегчению пришел страх: мой брат прав, это никогда не кончится. И эта мысль накрыла с головой, вызвав лютую тоску.
Вот тогда я и встретила Генриетту. Дождливым днем, в кафе, где под промокшим тентом, с которого ручьями стекала вода, мы сидели вдвоем, она за столиком возле самого входа, и я — в пяти шагах от нее. Мой кофе давно остыл, и к своему она так и не притронулась. Я ловила на себе ее ищущий взгляд, отчего-то смущаясь. Мне хотелось заговорить с ней, а еще казалось, что и она мучительно ищет подходящие слова, чтобы начать разговор. Улыбнулась, пытаясь придать уверенности себе и ей, и тут она сказала: