Гриценко обернулся на техников, которые колдовали над записывающей аппаратурой. Психологие желали услышать интонации голоса террориста. Руководитель института усмехнулся про себя, вспоминая, как они суетились, как пытались засунуть неизвестного в какие-то свои шаблоны, споря, какой это тип личности — «Наполеон» или «Достоевский». Ведь первый будет выжидать обещанные три дня, а второй обязательно пустит ракету сразу, если что не так. А сейчас у него перед глазами были спокойные и невозмутимые механики, которые продолжали бы делать свою работу, даже если бы им кто-нибудь сказал, что через минуту над ними прогремит атомный взрыв, а в соседней комнате начнется заседание, посвященное торжественному началу Судного Дня.
И, глядя на их деловитую работу, Леонид Юрьевич сам настроился на спокойный серьезный лад. Надо играть открыто — пожалуйста, разыграем и такую партию. Главное сейчас — не дергаться из-за возможной неудачи, а делать свою работу так, чтоб потом не было совестно… и мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Гриценко улыбнулся про себя, посмотрел на часы — пять минут одиннадцатого. Он обернулся к техникам и спросил обратился к командору:
— Закончили монтаж?
— Так точно, товарищ генерал. И дважды проверили.
— Тогда всем покинуть помещение. Минута на исполнение.
Казалось, что механики уходят, специально затягивая время, с таким внутренним достоинством они собирались и выносили инструменты. Но ровно через шестьдесят секунд ни одного из них не было в радиорубке. Генерал усмехнулся про себя: «Моя выучка». Последнюю минуту он потратил на серию специальных дыхательных упражнений, которые изгнали из головы все посторонние мысли и позволили сосредоточиться на основной задаче.
Как только суетливая секундная стрелка забралась на самый верх часов, а минутная перепрыгнула на седьмое деление, Гриценко взял наушники. В тишине чуть слышно щелкнула, включаясь, записывающая аппаратура.
— Борт 219-5Я, прием, вызывает верфь.
— Верфь, это борт 219-5Я, кто у аппарата? — голос собеседника действительно принадлежал волевому человеку, это было понятно сразу. Хорошо, тем напряженней будет разговор.
— Руководитель всероссийского института по борьбе с терроризмом генерал Гриценко, — назвал свою должность генерал. И неожиданно услышал в ответ:
— Молодец, Леня, поздравляю. Удалось-таки тебе пробить свой институт! Рад, честное слово, рад за тебя.
— А с кем я говорю? Прошу прощения, не могу узнать по голосу, то, что какой-то преступник знает о существовании засекреченного института, совсем не обрадовало Гриценко. После того, как в операции «Крот», связанной с журналом «Государство» его люди чуть не погибли… Да чуть ли не половина преступных авторитетов, оказывается, была в курсе существания Института и методов его действий. Ладно. Но простой преступник?
— Леня, ты же понимаешь, что я не могу назваться. Зови меня… зови меня «Правый Поворотник». Когда-то мы с тобой были друзьями. Только тогда везло мне, а не тебе. А сейчас всё наоборот — твоя мечта сбылась, а мою продали…
— Ну хорошо… Поворотник, скажи мне, чего хочешь, — Гриценко усиленно пытался вспомнить, кому принадлежит этот голос, но ничего не получалось. Похоже, они действительно давно не общались. А со временем голос человека может и измениться.
— Я хочу честных демократических выборов в России.
— Не понял, а что по-твоему ожидает страну завтра?
— Я сказал — честных! Без двадцать пятого кадра по телевизору, бесплатных концертов с бесплатной же раздачей наркотиков и жульничества при подсчете голосов!
— Почему ты думаешь, что выборы именно таковы?
— Потому что не хуже тебя знаю, в какой стране живу. В общем так если стране сообщают, что победил Ельцин, то в Кремле кроме поганок появляется еще один гриб — ядерный!
— И ты считаешь, что выборы, проводимые под прицелом, демократические?
— Леня, раньше ты был честнее. Давно ли стал прислуживать этим пьяницам и ворам?
— Я служу государству, а не лицам!
— Спасибо, я понял, что наш разговор или прослушивается, или записывается. Будем держаться в рамках основной темы. Так вот, единственное наше условие — Ельцин не должен стать президентом. Иначе через шестьдесят пять часов Москва превратится в радиоактивный могильник. На очень долгие годы.
— И не жалко? Там же русские люди!
— Жалко. Ты не можешь представить, как жалко. Наверное, после этой акции, если город сгорит, я застрелюсь, потому что не смогу жить с таким грузом на совести! Но всю Россию еще жальче!