Громадный мост, чудесной красоты и мощи, легко перекинувшийся с берега на берег, дрожал и низким гулом отзывался на перестук колес; быстрая река несла внизу свои воды, вдали отливавшие синевой, на самом же деле бурые, с редкими светло-зелеными прогалинами; далеко слева, освещенные высоким солнцем, видны были розовые гряды песка—барханы… Сколько времени бежал по чудесному мосту поезд? — минуту? две? Во всяком случае срок ничтожно малый — особенно, если обратить мысленный взор в поздний вечер двенадцатого июля, когда чрезвычайная мирная делегация отправилась в путь, а затем, проследив оставшиеся позади города и минувшие дни, снова устремить взгляд на бурую, в иных местах внезапно вскипающую Амударью и, вздохнув, ощутить в себе тяжкий груз пространства и времени. Стало быть, минуту, от силы две дрожью и гулом отзывалась на перестук колес железная твердь, высоко вознесенная над стремительной рекой, — но потрясенной душой успел ощутить Полторацкий неукротимую, злую мощь быстрой и, казалось, густой воды, губительную прелесть далеких розовых песчаных гряд и торжественную печаль земли, иссушенной июльской яростью блеклых небес; успел подумать, что вот уже третий раз в этом году пересекает Амударью, что справа, если напрячь зрение, в колеблющемся воздухе можно различить сине-розовые горы, с чьих склонов, должно быть, и начинает свой бег река, и что с тех пор, как узнал он и полюбил Аглаиду Артемьеву (хотя вряд ли это слово способно передать заполонившую его нежность, тревогу и боль), в его восприятии мира появилось нечто новое, ему доселе неведомое… Теперь, как это для него самого ни странно, со счастливыми слезами готов он склониться перед красотой и величием барханов, гор и бурого, стремительного, обрушивающего берега потока… И кружащаяся низко над водой белая птица пробуждает в нем теперь надежду и радость.
Песчаная, светло-желтая коса показалась внизу — показалась и тотчас скрылась из глаз, словно бы поглощенная движением поезда и присоединенная им к уже оставшемуся позади пространству; затем поезд прогремел над зеленой водой затона и сразу же, трубным коротким гласом возвестив о своем прибытии, стал замедлять бег. С некоторым опасением въезжала в Чарджуй чрезвычайная мирная делегация. Горечь Катта-Кургана я особенно Новой Бухары с ее явно переметнувшимися во вражеский стан вождями, с остервенелыми требованиями немедленной расправы, пусть даже рассчитанными более на то, чтобы запугать Полторацкого и его спутников, чем действительно поставить их к стенке, с возникшим из сумерек и горячего ветра Павлом Петровичем Цингером — все это, разумеется, вызывало настороженность, которую Константинопольский, нервно побарабанив пальцами по столу, выразил так: «Посмотрим, каков нынче Красный Чарджуй». Однако, вопреки всем опасениям, оказалось, что Чарджуй революционному цвету не изменил, и на митинге, собравшем не менее тысячи человек, с волнующим единодушием все поклялись встать на защиту Советской власти, даже если бы пришлось погибнуть в неравном бою. Именно так, недвусмысленно и решительно высказались рабочие Чарджуя — не исключено, что во многом благодаря бывшему черноморскому матросу, а ныне военному комиссару города, большевику Николаю Шайдакову. Это был плотный, широкоплечий человек с короткой шеей, крупным, крутым подбородком и бровями вразлет, из-под которых пристально смотрели суровые глаза, ничего хорошего не обещавшие врагам революции. Зычным голосом, подкрепляя свою речь взмахами крепко сжатого и, судя по всему, весьма увесистого кулака, повествовал Шайдаков о том, как на эскадренном миноносце «Гаджибей», где довелось ему нести морскую нелегкую службу, граф Пырьев, командир корабля, в тревожное предреволюционное время говаривал: «Между нами пропасть, и она будет заполнена вашими трупами». Так, по словам Шайдакова, рассуждал граф Пырьев, что лишний раз подтверждает необходимость беспощадной борьбы с классовым врагом. Но не прошли графу даром его угрозы, сказал Шайдаков, без всякого усилия колебля воздух звуками зычного голоса. Матросы во главе с председателем судового комитета боцманом Борзаковым, арестовав кровопийц-офицеров (и графа Пырьева в том числе), повели их знакомым путем — на гауптвахту. В сознании гауптвахтовских чинов господствовало, однако, мировоззрение вполне старорежимное, и принять от матросов под стражу господ-офицеров они отказались. Боцман Борзаков заявил на это, что, хотя новый порядок кое-кому представляется невиданным и неслыханным, он по своей сути и есть самый правильный. Боцман рассудил так: поскольку решительно невозможно оставлять на свободе заклятых врагов революции и тем самым подвергать риску тысячи матросских жизней, постольку, дорогие братишки, офицеров наших следует немедленно расстрелять. Что и было сделано, сказал Шайдаков и призвал к беспощадному подавлению асхабадских мятежников. Его и паровозного машиниста левого эсера Тихонова выбрали в чрезвычайную мирную делегацию, чтобы они достойно представляли в ней Красный Чарджуй. Новое поручение Шайдаков принял с неудовольствием. Какая мирная делегация, восклицал он, недобро щуря раскосые глаза. Какие, к чертовой матери, переговоры с предателями! Крупным ртом произнося эти слова, Шайдаков вытягивал правую руку, и, чуть согнув ее, медленно сжимал ладонь в кулак. При этом у плеча вздувался внушительных размеров бицепс, и становилось ясно, что врагам революции не уйти от гнева бывшего черноморского матроса, в знак своей причастности к миру кораблей и штормов не расстающегося с сине-белой тельняшкой.
В простых и четких намерениях Шайдакова был несомнеииый резон. Только что по линии Туркестанской железной дороги прошло воззвание к железнодорожникам, подписанное председателем асхабадского стачкома Фунтиковым. Морщусь от отвращения, Шайдаков пересказывал Полторацкому; тирания узурпаторов… убила свободу… нет свободы личности, слова… Асхабад и Кизыл-Арват переживают великие дни освобождения из-под гнета и насилия большевиков… Решительным выступлением добывайте свободу себе, всем гражданам края… Вот так! Они, стало быть, призывают к восстанию, а мы к ним — на переговоры?! Н-незнаю, — осуждающе качал головой Шайдаков, и Матвеев с Микиртичевым были с ним согласны. Разумеется, это воззвание уже давало достаточное представление о намерениях асхабадских… слов «мятежников» или «изменников» Полторацкий до поры произносить не хотел, ибо они лишали смысла будущую деятельность чрезвычайной мирной делегации. Раз явление окончательно определено и названо «мятежом» или «изменой», то необходимость в переговорах отпадает, в дело должна вступить вооруженная сила. Так вот: воззвание Фунтикова довольно ясно обнаруживало замыслы асхабадеких вождей, а тут еще вернулась из Асхабада делегация чарджуйского депо, возданнаявсе разузнать и выяснить почему Фунтиков, как-никак паровозный машинист, рабочий человек, согласился встать во главе стачечного комитета, и что они там, в Асхабаде и вообще в Закаспии, про дальнейшую свою жизнь думают. Съездили, с Фунтиковым повидались: тот сидел плотный, с наглым, длинным, румяным лицом, поглядывал острыми упорными глазами и хлебал из котелка борщ, от одного запаха которого у посланцев чарджуйского пролетариата кружились головы. Да еще и каравай белого хлеба, пышного, свежего и, должно быть, необыкновенно легкого лежал перед главой асхабадского стачечного комитета, он время от времени небрежно отламывал большие куски и кидал себе в рот, под усы со старательно загнутыми вверх концами. «Вот, — жуя, невнятно говорил он, — ребята, так, значит, мы едим… А вам большевики и черного хлеба вволю не дают. Да, может, вы голодные? Может, покормить вас?» — «Мы к тебе не в гости приехали, — за всех ответил ему токарь Алексей Семенович Макаров, — а по делам…» — «А по делам так: демократическая республика. Да. И без коммунистов. Так и передайте».