Скорее всего, именно с известия, принесенного Оразом Атаевым, известия, в достоверность которого Полторацкий поверил сразу же, а если и выразил сомнение, то, главным образом, лишь затем, чтобы раз и навсегда с ним расстаться, — и начался особенно быстрый бег времени. Счет шел на дни — и дни эти сменяли друг друга с ошеломляющей скоростью, они летели, как бы уподобившись тем чудесным рукотворным птицам-бипланам, которые с недавних пор, вызывая на земле восторженные клики, появились в бледном туркестанском небе. Сведения о готовящемся выступлении получил вскоре и Каллиниченко; их подтвердил и Хоменко, вызвавший Полторацкого на переговоры и предупредивший, что в создавшихся условиях ехать в Асхабад — самоубийство чистой воды (на вопрос о судьбе Михаила Артемьева, брата Аглаиды, ответил странно, даже двусмысленно: «Все будет в порядке» — так он сообщил, на повторный вызовне откликнулся, и приходилось теперь напряженно раздумывать над истинным смыслом слов, появившихся на узкой полоске серой бумаги). Затем — кажется, в тот же день, но уже к вечеру, слух прошел: выступили, вслед за ним — другой: выступление отложено и, быть может, не состоится вообще. В конце концов достоверно стало известно, что в сторону Мерва двинулись эшелоны. «Если Магомет не идет к горе, — посмеивался Куделин, — то сама гора, устав от ожидания, идет к Магомету». Покровительственно-пренебрежительные нотки отчетливо звучали в его голосе, когда говорил, что ничего страшного в движении асхабадских эшелонов не видит. Едут такие же рабочие, железнодорожники — нам, подчеркивал Куделин, опасаться их нечего. Иван Александрович Куделин был, как всегда, несколько бледен, с холодной ясностью смотрели его глаза, и он лишь усмехнулся, когда Самойленко прямо в чисто выбритое лицо его крикнул, что он еще почище тех будет, которые в Асхабаде контрреволюцию учинили! «Не всякая поправка к революции есть контрреволюция», — высокомерно сказал Иван Александрович. Ничего иного, впрочем, ожидать от него не приходилось. Было решительно наплевать на ликование, которое, вероятно, обуяло Куделина при известии о выступлении асхабадских отрядов, но которое он, верный лисьей своей повадке, все еще остерегался обнаружить совершенно открыто. Хуже было другое, о чем уже говорили Самойленко и Микиртичев и что подтвердил Каллиниченко: на поддержку железнодорожников рассчитывать не следует. «Больше того…» — молвил председатель следственной комиссии, но махнул тонкой рукой и умолк, на Полторацкого виновато взглянув. Тогда же спросил его Полторацкий: «А офицеры? Те, что в краже оружия замешаны?» Каллиниченко замялся. «Исидор Кондратьевич!» — требовательно произнес Полторацкий. «Скрылись! — яростным шепотом произнес вдруг Каллиниченко. — Послал за ними на следующий день, а их и след простыл!» — «Смотри, Исидор! — сказал Полторацкий, впервые обратившись к Каллиниченко на „ты“. — Как бы не пришлось нам с тобой локти потом грызть…» — «Да я грызу уже», — зло пробормотал Каллиниченко. Можно было бы приободрить его, сказав, что для того, чтобы соответствовать требованиям нынешней жизни, приходится напрягать силы не только ему, Однако ничего этого не стал говорить Полторацкий председателю мервской следственной комиссии, а просто положил руку на худое плечо его и сказал беззаботно, что перемелется — мука будет. «Гуляют офицеры — и пусть пока погуляют», — добавил он, и Каллиниченко, подняв голову, медленно улыбнулся, отчего его лицо приобрело совершенно детское, трогательное в своей доверчивости выражение. Но, разумеется, не офицеры, пусть даже со слезами поющие «Боже, царя храни», представляли сейчас главную опасность. Главная опасность, подобно только что проплывшей пад городом бурой туче, надвигалась из Асхабада, первым переступившего черту, еще отделявшую мир от вооруженной борьбы. Точных данных о количестве ставших под знамена мятежа и контрреволюции не было; к Каллиниченко сведения поступали самые противоречивые — от совершенно ошеломляющих, фунтиковские отряды представляющих десятитысячным громадным войском… армией, которой лучше вообще не противостоять, до более скромных, определявших численность асхабадского воинства в тысячу, самое большее — в две тысячи человек. Ораз Атаев со своей стороны утверждал, что из Асхабада выступило шестьсот бывших фронтовиков и полторы тысячи туркмен под водительством Азис-хана, известного своей склонностью к калтамаиству, то есть к разбоям и грабежам. В любом случае социалистической роте (менее ста бойцов, ребята — за исключением командира — молодые, пороха не нюхавшие) Мерв защитить было не по силам. Полторацкий решил отвести роту в Байрам-Али, туда же вывезти оружие и банковские ценности. Маргелов отправился добывать повозки, Матвеев и Константинопольский поехали в Байрам-Али, чтобы там организовать крепкую оборону и при необходимости продержаться до подхода отрядов из Чарджуя и Ташкента, Шайдаков двинулся в казармы соцроты, буркнув при этом, что, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, под запоздало крестящимся мужиком, без сомнения, подразумевая Полторацкого; Самойленко и Микиртичев пошли в депо — договариваться об эшелоне, который в день эвакуации следовало подогнать к четвертой версте и там, вдали от посторонних и неприязненных взглядов, погрузить в него оружие, банковское добро и роту со всем ее имуществом. «Хрен у нас будет, а не эшелон!» — обнадежил, уходя, Самойленко, и вслед ему осуждающе покачал головой Сараев: «Что за человек!»
Пришлось в эти дни основательно покрутиться: был Полторацкий в казармах, где ротному, Скоробогатову Семену, бывалому солдату, строго-настрого наказал все оружие подчистую из Мерва вывезти, а то не ровен час оно против них же и обернется… (Скоробогатов — человек военный, сдержанный, но от вопроса ие удержался: «Неуж новый фронт образуется, товарищ комиссар? Труба тогда дело-то!» «Труба тогда будет, — жестко отвечал Полторацкий, в синие глаза Семена прямо взглянув, — когда ты сомнениям над собой власть дашь!») Был в банке, где к нему, всплеснув руками, бросился директор, дрожащим голосом повторяя, что совершается операция неслыханная, вне всех законов и предписаний и что совершенно необходимо личное, соответствующим образом заверенное указание гражданина народного комиссара… Быстрым угловатым почерком Полторацкий написал:
«Даиё сие в подтверждение необходимости вывоза ценностей из банка города Мерва ввиду возможного захвата города контрреволюционными войсками. Комиссар труда Туркестанской республики Полторацкий». — «А печать?» — бережно принимая от него записку, робко спросил директор. «В Совдепе поставят», — ответил Сараев, отвлекшись от списка банковских ценностей… К пяти часам поспешил на почту; у ее дверей встретил его Нурякде и со счастливой улыбкой на смугло-желтом лице сказал, что все выполнил в точности. «Молодец», — похвалил его Полторацкий, и туркменский мальчик, зардевшись, потупил свои карие, с горячим золотым отливом глаза. «Ты меня прости, — проговорил Полторацкий, тоже улыбнувшись, но вместе с тем ощутив внезапную треногу за мальчика, который только еще начинал угадывать свою судьбу и который, при всей своей рассудительности, нуждался в помощи и участии, — мне тебе даже подарить нечего». Нурякде отрицательно покачал головой. «Что вы! Не надо!» — «Я в Ташкент вернусь, тебе книжки пришлю. Даю слово!» Взявшись за накаленную солнцем ручку, он открыл дверь и вошел в просторную комнату с высоким потолком; Виктор Аркадьевич Христофоров сидел возле телеграфного аппарата и задумчиво курил, выпуская кольца дыма из полных, сложенных в трубочку губ. «Ташкент на линии, — завидев Полторацкого, равнодушно вымолвил он и, очередное, замечательно-ровное кольцо отправив к высокому потолку, долгим взором следил, как поднималось и медленно исчезало оно. Затем, обратив на Полторацкого взгляд черных, немного навыкате, широко расставленных глаз, снисходительно заметил: — Так и жизнь наша. Дым! У аппарата Колесов», — без всякой паузы, тем же голосом и с тем же выражением лица добавил он. «В таком случае — передавайте… — проговорил Полторацкий, устало опускаясь на стул. Гудели и горели ноги, стучала в висках кровь; некоторое время сидел, устало смежив веки, потом отер платком потное лицо и начал: — Я — Полторацкий… Судя по всему, — медленно продолжал он и, кулаком постукивая по колену, как бы припечатывал каждое слово, — Асхабад решился на вооруженную борьбу против Советской власти… Есть сведения, что контрреволюционные войска уже выступили… днями могут быть в Мерве. — Он закинул голову и сквозь узкие щели меж веками взглянул на телеграфиста, тому, казалось, все было совершенно безразлично, в том числе и близкая уже война. — Экий статуй, — вполголоса вымолвил Полторацкий и, в тот же миг спохватившись, предупредил: — Это не передавайте. Передавайте вот что: активности здесь я лишен. Изыскивал способы ликвидации обострения мирным путем, но результата, как видишь, не достиг… В создавшейся обстановке считаю необходимым срочно выслать в Закаспий войска. Повторяю — срочно! — с силой ударяя кулаком по колену, сказал он. — Банковские ценности, оружие и социалистическую роту, которая не в состоянии противостоять противнику, перевожу в Байрам-Али. Жду помощи. У меня все». Была минута тишины, новую папироску закурил Виктор Аркадьевич и успел отправить ввысь несколько прекрасных, светло-сизых, медленно тающих в воздухе колец, — но аппарат стукнул, на серой узкой ленте появились бледныс буквы, постепенно сложившиеся в слова: «О готовящемся выступлении Асхабада нам уже известно. Войска двинем завтра. Обратись за помощью в Чарджуй — пусть формируют и отправляют отряд. Центральный комитет республики приказал объявить вне законов республики асхабадский стачечный комитет… какие бы то ни было сношения с ним запрещены… Получен ответ товарища Ленина на наши телеграммы. Привожу этот ответ полностью… „Принимаем все возможные меры, чтобы помочь вам. Посылаем полк. Против чехословаков принимаем энергичные меры и не сомневаемся, что раздавим их. Не предавайтесь отчаянию, старайтесь изо всех сил связаться постоянной и прочной связью с Красноводском и Баку. Предсовнаркома Ленин“. Все. Жму руку, желаю успеха. Колесов».