Худайбердины придерживались дикого обычая: если выдавали замуж девушку, то непременно, чтобы не ушло на сторону богатство, за сына самых близких родственников; если брали невестку в дом, то обязательно дочь ближайших своих родичей, чтобы не вошел в дом Худайбердиных чужой человек, и не считались при этом с возрастом жениха и невесты, а тем более с их желанием. Зачастую семнадцати-восемнадцатилетнюю девушку выдавали за седеющего вдовца, молоденького парнишку женили на засидевшейся в девках, а то и вовсе на вдове. Болтали даже, что двое братьев Худайбердиных приходились друг другу в то же время и сватами.
Этот дикий обычай жил в байской семье долго, переходя из поколения в поколение. В результате род постепенно начал гаснуть, вырождаться. Когда-то славившиеся своей удалью, силой, умом и предприимчивостью, Худайбердины, несмотря на рост богатства, все больше хирели умственно и физически. В их семье стали множиться алкоголики, убийцы, самоубийцы и просто идиоты от рождения или маньяки, свихнувшиеся на том, что мнили себя казанскими ханами.
Аллахияр был единственным уцелевшим обломком этой выродившейся фамилии.
Завидев Сулеймана, тройка заспешила к выходу. Маркел Генрихович, прикладывая к груди зеленую, под цвет зоба селезня, велюровую шляпу, которую он с неподражаемым изяществом держал кончиками двух пальцев, говорил:
— До свидания, Ильшат Сулеймановна, будьте здоровы. И, пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь… Мы сами все сделаем… — И, кивая головой и притворно улыбаясь, чуточку обнажая при этом золотые зубы, задом пятился к двери.
Хисами, приложив руку к груди, молча поклонился. А Аллахияр, тупо озиравшийся с разинутым ртом, и прощаться не стал. Толкнул дверь ногой и вышел.
Маркел Генрихович, почтительно пожав пухлую, как пшеничная пышка, белую руку Ильшат, еще раз заверил в своей готовности к услугам.
— Хасану Шакировичу передайте, пусть не забивает себе голову хлопотами по дому. Вот хоть Сулеймана Уразметовича спросите, он знает положение завода. Здесь не столица и даже не Урал, здесь пустяковую вещь и то приходится добывать в поте лица… Половину нервов своих растеряешь. А тут еще вдобавок и план увеличивают…
Сулейман глянул на него исподлобья, усмехнулся и подумал: «Крупно берет, золоторотый. Ради подхалимства грязью готов облить свой завод».
Но Маркел Генрихович, как видно, истолковал его усмешку иначе. Она послужила для него свидетельством, что похвалы зятю-директору достигли своей цели, и он, улыбнувшись сразу обоим, сказал:
— Если я понадоблюсь, Ильшат Сулеймановна, не стесняйтесь, пожалуйста, звоните в кабинет или домой… Я записал номера своих телефонов в вашу телефонную книжку. Еще раз до свидания. Не хворайте… Будьте здоровы, Сулейман Уразметович, — и только выйдя за дверь, надел шляпу.
Сулейман молча смотрел вслед тройке, а когда дверь за ними закрылась, спросил у дочери:
— Что это они сюда стадом ходят?
Ильшат смутилась:
— Расставить мебель помогли.
— А разве нельзя было попросить родных? — спросил Сулейман дочь. — Или мы ничего не понимаем в таких тонкостях, га?
Ильшат расстраивали натянутые отношения между мужем и отцом. Поняв, что старик обижен, она, еще больше смутившись, сказала, вымучивая из себя улыбку:
— А ты, отец, по-прежнему ершистый, оказывается. — И, чтобы не показать слез, быстро распахнула обе половинки дверей в нарядно обставленную, просторную, светлую залу: — Прошу, отец, со счастливой ноги… Ты первый из нашей родни ступаешь на этот ковер.
Но Сулейман посмотрел на свои пыльные сапоги и остался стоять в дверях.
— Ничего, отец, проходи… Раздевайся.
— Нет, погоди, дочка, раздеваться я пока не буду. На минутку заглянул. Слово есть к зятю.
— Очень хорошо. Он скоро будет. Звонил недавно. Он сейчас в обкоме. Сказал, будет с минуты на минуту. Раздевайся… Все равно без чая не отпущу. И не надейся.
Ильшат приоткрыла дверь в кухню и, крикнув: «Маша, чаю!» — принялась расстегивать пуговицы на пиджаке отца. Но отец пиджака не снял.
— Погоди, дочка, — отстранил он ее и в расстегнутом кургузом пиджаке, зажав в кулаке кожаную фуражку, прошел в зал, тяжело ступая в своих грубых сапогах по мягкому ковру. В огромном — от пола до потолка — зеркале отразилась вся его плотная, крепкая фигура на кривых, по-кавалерийски, ногах, с рукой, засунутой в грудной карман пиджака.