Сулейман заглянул на кухню и, не увидев дочери, тихонько позвал:
— Нурия, ты где? Позвонила?
Нурия не выскочила, как обычно, на голос отца. В зале кто-то пел очень мелодичным, глубоким басом. Голос певца доносился откуда-то издалека. Сперва чуть слышно, затем все нарастая и нарастая и, наконец, зазвучал в полную силу, — казалось, гудит дремучий лес в бурю.
Сулейман на носках прокрался в залу. Нурия, забыв все на свете, замерла у приемника. Когда Сулейман, войдя, окликнул ее, она вздрогнула и сердито замахала руками:
— Тише, отец, Поль Робсон поет!
Удивительно, что за песня! Слова непонятны, а напев все равно за душу берет. Старый рабочий, вся жизнь которого прошла в тяжелом труде, в этом голосе, могучем, как шум леса, ясно почувствовал тоску и печаль, радость и надежду забитого, угнетенного народа.
«И у нас в старое время, бывало, такие песни пели…» — подумал он.
Песня смолкла. Сулейман помолчал в задумчивости, спросил, позвонила ли Нурия зятю, и, узнав, что Хасана все еще нет дома, медленно направился в свою комнату. У него была привычка: после ванны минут десять — пятнадцать отдохнуть. Отдышавшись немного, не утерпел, позвал Нурию.
— Дочка, почитай, пожалуйста, о вибрации. На чем мы вчера остановились?
Сулейман сам читал мало. «От чтения зоркость теряется, скорее на работе глаза устают», — хитрил он.
А Нурия, больше любившая, как и все ее сверстницы, читать романы, без особой охоты выполняла просьбу отца. Иногда она протестовала: «Вся семья заражена этой вибрацией!» И завидовала брату Ильмурзе, умеющему держаться в стороне от этих производственных совещаний на дому. «По крайней мере, не ломает себе голову попусту. Вернется с работы, перекусит и идет, куда душа желает. А ты тут канителься с этой вибрацией, чтоб ей пусто было… И что это за вибрация такая, что над ней бьются, не в силах справиться, лучшие мастера и инженеры… Даже профессора».
И Нурия, чтобы поскорее освободиться, зачастила-зачастила, но отец не переносил этого.
— Ты, дочка, не трещи, как вертолет. Читай с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы понимал человек.
Нурия, надув губы, старалась читать «с чувством, с толком, с расстановкой», но очень скоро забывалась и снова начинала трещать. Опять отец останавливал ее, заставляя повторять прочитанное. В эти минуты Нурии казалось, что она совсем не любит отца: «Полеживает себе в кровати, заложив руки за голову, да посматривает в потолок. И небось думает в это время совсем о другом».
А когда он принимался читать ей наставления, она нарочно, чтобы позлить отца, водила, вздыхая, рассеянным взглядом за парившими в небе голубями деда Айнуллы или, состроив грустную мину, прислушивалась к уличному шуму, врывавшемуся через открытое окно. А то вдруг, когда уж очень станет невтерпеж, пустится на хитрость, скажет, что ей пора готовить уроки. В таких случаях отец немедленно освобождал ее от чтения. И сегодня повторилось то же самое. Едва Нурия заикнулась насчет уроков, Сулейман тут же отпустил ее.
— Ладно, у меня и у самого дело есть… — сказал он, вставая. — Так Иштуган зайти велел?
— Да-да.
— Ну я пойду к Иштугану. А зятю позвони еще раз. Мне непременно надо сегодня же увидеть его.
Уразметовы жили на третьем этаже окончательно достроенного заводом уже после войны пятиэтажного дома. Свою уютную квартирку с балконом они любили за то, что в ней весной и летом целыми днями гостило солнце, а из окон, выходивших на улицу, можно было видеть с одной стороны площадь и зеленый парк, с другой — футбольное поле стадиона: смотри себе прямо из окна футбольные матчи! Самую теплую и маленькую комнатку взял себе Сулейман. Через залу, в просторной комнате жил Иштуган с женой Марьям, Гульчира с Нурией обосновались в комнате с балконом, окно которой выходило на угол двух новых улиц. Летом девушки засаживали балкон вьюнками. Хорошо было, раскинув раскладушку, лежать, почитывая книжку, под зеленым шатром. Ильмурзе досталась небольшая комната рядом с кухней. «Холостяку сойдет. А женится — тогда посмотрим», — сказал Сулейман.
Старик и Гульчира питали пристрастие к цветам, и потому комнаты были сплошь заставлены самых разных размеров цветочными горшками. Лишь в комнате Ильмурзы их не было. Вкус владельца выдавали пестревшие на стенах бесчисленные фотографии да дешевые репродукции.
Если не считать блещущей чистотой девичьей комнаты, украшенной вышивками Гульчиры и несколькими со вкусом отобранными картинами, самой уютной комнатой в квартире Уразметовых был уголок Иштугана и Марьям. Эта комната, в которой не было ничего лишнего, как-то по-особому радовала глаз. Так радует залитая солнцем поляна в лесу.