Коэн засмеялся.
- За мной, слава Богу, никто не охотится. Я просто путешествую и вряд ли похож на солдата.
- Как хорошо. Это намного безопаснее. - Полковник сморщил свой орлиный нос. - А скажи мне, что такого мог сделать молодой американец, что его страна преследует его? С такой необычайной ожесточенностью и настойчивостью.
- Откуда мне знать, раз я не американец. Возможно, он совершил какое-то преступление.
- Да, ты же ирландец, так ведь? - сощурив глаза от дыма, полковник докурил сигарету и бросил ее в стакан с остатками чая. - Кеннеди ведь тоже был ирландцем. Его до сих пор любят в Алжире. - Он надел свою фуражку. Когда алжирская революция начала побеждать, французы закричали о помощи, взывая к американцам. Страшное было время! Да, мы побеждали, но все умирали. А те, кто остался в живых, потеряли братьев или сестер. Погибло больше миллиона молодых; vraiment мы бы не смогли дольше воевать. И вот тогда Кеннеди сказал французам "нет" - Алжир должен быть свободным! Как часто я потом думал... А, mon ami?
- О чем?
- Кто они и почему убили его.
- Я до сих пор не понимаю.
- Я так и думал. Во многих странах Европы, Латинской Америки, Африки те, кто работает в разведке, поговаривают, что он был убит вашим ЦРУ.
- В Ирландии нет ЦРУ.
- Верно. Но тем не менее люди из того же ЦРУ теперь охотятся за неким Сэмюэлем Коэном - наполовину евреем, рожденным в Ирландии, - и утверждают, что в последний раз его, прибывшего в Алжир на корабле, видели неподалеку от Типасы.
Коэн подавил зевок.
- Все это очень интересно, но я должен идти.
- Подожди, есть еще кое-что. Я возьму чай. - Полковник отнес свой стакан к стойке бара и, улыбаясь чему-то, задержался в толпе своих солдат. Только теперь Коэн расслышал окружавшие его звуки: смешки солдат, гнусавое завывание арабской музыки из автомата, стук бильярдных шаров. "К чему вся эта игра? Пора заканчивать. Зачем ждать, пока я сломаюсь или побегу? Чтобы солдаты пристрелили меня?"
- К чему весь этот разговор? - спросил Коэн, когда полковник вернулся.
- Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это - жизнь! - Полковник снова закурил. - Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? - Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. - Вот почему я не верю в Бога - никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.
С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.
- Было бы гораздо лучше, - сказал полковник, - если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей - чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.
- Бомбы?
- Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?
- Я ирландец.
- Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один - и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю - этого не следует делать, но тем не менее - и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! Он резким движением потушил сигарету. - Mon ami, время - это фикция. Улыбаясь, он подался вперед. - Так почему же американцы преследуют тебя?
Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране - городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. "Нет, - понял он, я чувствую себя бездомным среди людей - чужим и одиноким". Он улыбнулся полковнику.
- Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это спокойно проехать через вашу страну.
- Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
- Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
- Где ты остановишься сегодня?
- В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
- Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. - Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. - Ты - гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
- Спасибо за любезность. Однако - нет.
- Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов - торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, - кажется, они называют это "взаимодействие с частным предпринимательством". - Полковник со стуком поставил стакан. - Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. - Он встал. - Ирландцы - отличные солдаты. "Дикие гуси", вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
- Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
- Мусульмане с гостями так не обращаются. - Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.
- Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, - рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, - здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
- Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
- Революционеры так не говорят.
- А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
- Я тоже.
Полковник приостановился.
- Да?
- Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.