- Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.
"Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени "черноногих", стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве".
Он посмотрел в окно. "Монтана - это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе... Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением... Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?"
Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. "Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней".
Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, "А. Триместр, мясо и сало" - было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.
- У вас есть какая-нибудь работа? - спросил он сурового на вид хозяина.
- Ален, - позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.
- Oui, - сказал он.
- Вот этот ищет работу.
- Voila, - ответил Ален. - Мы все ищем.
Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.
- Allo, mon mec, - послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. - Хочешь развлечься? - спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.
- Я педераст, - сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.
Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.
- Дешевая шлюха, - сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.
- Убирайся вон, гомик! - Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?
- Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.
- Только сначала заплати так же, как и он, - пятьдесят франков, фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.
- А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, - предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. - Завтра мне дадут работу, - добавил он.
- Вот завтра и приходи ко мне. - Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.
- Отпусти меня или я позову собаку.
- Даже у собаки на тебя не встал бы!
- Послушай, полегче, - сказал Коэн. - Это моя сестра.
Матрос сел, поскреб свои жидкие рыжеватые кудельки, поискал вокруг глазами свой берет, встал и рыгнул.
- Твоя сестра - лесбиянка, - произнес он, расстегивая гульфик.
Коэн нанес ему левой рукой короткий легкий удар, и матрос, опрокинувшись назад, словно становясь в стойку на руках, медленно загрохотал вниз по лестнице. Его ноги взлетели вверх, и, перевернувшись через голову, он рухнул у стены лестничной клетки четвертого этажа.
- Ты что, убил его? - прошептала она. - Черт, только этого еще не хватало.
Матрос сел и его вырвало.
- Подонок, - она плюнула, - гомосек, ублюдок. Маricon!
Спустившись по лестнице, Коэн склонился над матросом.
- Эй, ты дверь найдешь?
- В чем там дело? - раздался голос снизу.
- Madre! Это консьержка, - зашипела она, - заставь его встать!
- Что там происходит? - Крик консьержки слышался уже этажом выше.
- Ты найдешь дверь? - повторил Коэн.
- Я хочу получить свои деньги.
- С этим кончено.
- Что происходит? - вопила консьержка.
- Сейчас я расскажу, - матрос встал, но, поскользнувшись в своей блевотине, полетел на заднице вниз по лестнице, подминая под собой консьержку.
- Убирайтесь! Вон! - завизжала та, извиваясь под ним и пытаясь выбраться. - О Господи, какая вонь, как от тебя несет! - Она торопливо вытерлась. - Все вон! - завопила она.
- Я же только что пришел, - сказал Коэн.
- Все равно вон!
- Я даже знать его не знаю, - добавила девица.
- Ты - salope, putain, шлюха, проститутка... - Консьержка прервалась, чтобы перевести дыхание.
- Я же ничего не сделала!
- Это я виноват, - сказал Коэн. - Он, видите ли, мой брат. Мы часто вздорим.
- Вон. Все вон. Мне плевать, кто вы там. Вон! Вон!
- Тогда верните деньги.
- Никаких денег.
- Я заплатил за неделю. Пятьдесят франков. У меня больше нет.
Консьержка спихнула матроса вниз по лестнице.
- Десять минут. - Она взглянула на несуществующие часы на руке. Потом я вызываю полицию.
- Они арестуют тебя за кражу моих денег! - Крикнул Коэн.
- И моих, - отозвался матрос.
- Она сделает это. Она позовет полицейских, - сказала девушка. Она вбежала к себе в комнату и крикнула: "Лобо! Ко мне". Захлопнув дверь своей комнаты, Коэн, как ошарашенный, уставился на кровать c одеялом, уже знакомые раковину с комодом. "Когда летишь вниз, - пробормотал он, - трудно остановиться". Складывать было нечего. "Еще десять дней без еды, без денег. И некуда податься. О, Господи, приюти меня". Уходя, он заглянул в открытую дверь комнаты девушки. Она бросала на кровать свои платья. Восточноевропейская овчарка с острыми ушами настороженно смотрела на него с порога.
- Куда ты пойдешь? - спросил он.
- Кто его знает? В другую такую же дыру, как и эта, с такой же гранд-дамой в виде консьержки, где найдется такой же добрый самаритянин, благодаря которому меня опять точно так же вышвырнут вон.
- Он оскорбил тебя.
Она махнула рукой.
- Вот что называется оскорблением - когда тебя вот так вышвыривают. Мне надо работать, а не переезжать с места на место.
- Мне тоже придется уходить. Она взяла все мои деньги.
- И правильно сделала. - Она запихивала свои платья, белье, зеркальце и щетку в картонный саквояж. - И поделом тебе. Чтобы не совал свой член куда не надо!
Она догнала его на улице и пошла рядом, немного склонившись набок под тяжестью своего чемоданчика. Лобо неотступно трусил сзади.
- Что же ты будешь делать? - спросила она.
- Спать на улице, питаться крысами.
- К ним нужно много крепкого вина. Какого-нибудь испанского.
- У тебя есть такое на примете?
- Sangre de Того, пошли!
Глава 15
Улица Тюбанов пульсировала движением: сверкали неоновые лампы, сновали машины, молодые, полные страсти глаза многозначительно смотрели на них. Он шел, хромая, превозмогая боль; она дважды останавливалась, дожидаясь его, размахивая чемоданчиком и постукивая каблуком по тротуару. Они поднялись по темной лестнице, и она, звеня браслетами, постучала в дверь в конце полутемного коридора.