— Всё же ты обер-мастер.
— Вот-вот! Выпроси я квартиру больше, так это ж разговоров хватит до двадцать первого столетия: начальники себе берут, а мы стоим… Нет уж, ну его!… Да погоди, мы сейчас соседских выгоним, станет посвободнее… А ну, встань-ка, мы тут, кажется, мешаем. Зин, вот скажи ты, в квартире ли счастье?
— Конечно, в квартире, — сказала Зина, доставая простыни и просматривая их на свет.
— Эх! — крякнул Фёдор, смеясь. — Я же тебя, дурочка, учил, учил: счастье в борьбе!
— Сам ты дурак, — добродушно сказала Зина.
И странно: в этот момент, а не тогда, когда впервые увидел Косолучье, увидел всех по очереди, их, ребят, нет, не тогда, а именно в этот момент Павел по-настоящему понял, сколько же это времени прошло! Он смотрел на жену Фёдора и думал: «Вот она у него давно уже самый близкий человек, это видно по тем лёгким движениям, взглядам, мимолётной иронии, которые устанавливаются между любящими, крепко связанными людьми, спаявшимися, сжившимися за множество лет… А у меня сколько всего прошло за это длинное время, с тех пор, как мы были просто пацаны, всё это время каждый жил, именно жил, сооружал свою жизнь, и все так разошлись, общего остались-то крохи, пустяк: воспоминание о езде на велосипедах, о спорах, о драке… Всё главное же — разное, порой катастрофически разное. Это надо бы понять: почему порой катастрофически?…»
— Я зашёл ведь, — сказал Павел, — только выяснить…
— Сейчас, сейчас выясним… Где бы нам, брат, с тобой приткнуться? Зин, мамаша всё стирает? В ванной у нас тише всего.
— Брось, я сейчас уйду, — сказал Павел, — только скажи мне наконец: да будет ли вообще задувка домны? То есть в ближайшее время?
— Будет, — хрипло сказал Фёдор, сгибаясь под тяжестью влезающего ему на закорки сына. — Когда?… Тихо, лягушата, дайте слово сказать! Понимаешь, эстакада не готова.
— Так… А когда же она 6удет готова?
— Бог её знает. Может, сегодня, может, завтра.
— Ага, всё-таки не позже, чем завтра.
— Может, послезавтра…
— Великолепно работаете, — саркастически похвалил Павел.
— Так же, как и вы, писаки, — парировал Фёдор, тут же срываясь с места: — Эй, ты, мудрец, положь книгу на место! Положь, положь. Вот я тебе картинки дам…
Освоившись с шумом, Павел внимательнее оглядел помещение. Квартира была типовой, с пресловутыми низкими потолками, прессованными дверьми, тонкими стенками, выходом на узенький балкон, где за недостаточностью кладовки хранится разный хлам.
Обстановка была чрезвычайно ординарная: что продавалось в мебельном магазине, то, не мудрствуя лукаво, и покупалось и ставилось по соображениям не эстетики, а практики.
На стенах — литографии только с Репина: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», «Иван Грозный и сын его Иван», «Бурлаки на Волге», «Крестный ход…».
За стеклом буфета — парадная выставка фужеров, чашек и тарелочек с позолотой, употребляющихся либо по большим праздникам, либо вовсе никогда.
На верху буфета — кипы газет, «Огоньков», вязанье с клубком и спицами, плюшевая мартышка и школьный глобус. Под потолком дешёвенькая люстра о трёх рожках.
Зато было тут и нечто не совсем обычное — пол-стены книг под самый потолок. Полки были самодельные, некрашеные, из скверно остроганных досок, рядов десять, не меньше, и так плотно набитые книгами, что прогнулись под ними. Рядом с книгами — мобилизующая цитата, каллиграфически написанная на белом картоне:
НАМ НЕ СЛЕДУЕТ ЗАБЫВАТЬ ТО ОБСТОЯТЕЛЬСТВО, ЧТО ЕСЛИ ДО 1917 ГОДА НЕДОСТАТОК ОБРАЗОВАНИЯ БЫЛ ПРИЗНАКОМ КЛАССОВОГО НЕРАВЕНСТВА, ТО В НАШЕ ВРЕМЯ ЭТО НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ПРИЗНАК ДУШЕВНОЙ ЛЕНИ, ТУПОСТИ И ЗАЗНАЙСТВА!» (Кинорежиссёр Сергей Герасимов.)
— Так, собираю разные книжицы…— немного смущённо проговорил Фёдор, перехватив взгляд Павла. — Страсть. Сам понимаю, что глуповато, всего не соберёшь, в библиотеку всё равно бежишь, но не могу. Жена и та отступилась, вот только эти архаровцы таскают, сколько могут достать. Так я уж так и распределил: в самом низу — для тех, кто ползает, разная мура, терзайте! Повыше — для тех, кто переходит от обезьяны к человеку. А сюда вот достаёт уже народ сознательный, с ремнём знакомый, потому иногда ставит книги на место. Самое же ценное — под потолком.
— Ну-ну, оригинальная система, — заинтересовавшись, сказал Павел. — Что же у тебя под потолком?
— Металлургия, — гордо сказал Фёдор. — Две полки одной металлургии, капля в море, это же чёрт знает, сколько нового выходит, и всё нужно знать, иначе пропал. Пониже — классики: Толстой, Достоевский, Пушкин, Бунин вот. Кое-кто из современных, достойнейшие.
— А недостойные?
— У пола.
— Можно взглянуть?
Присев на корточки, Павел принялся перебирать книги нижних полок — довольно пострадавшие, изодранные, разрисованные карандашами — и обнаружил знакомые имена, кое-кого из друзей и даже некоторых весьма маститых. Пожалуй, кой-кого хватил бы удар, увидь они эту, так сказать, составленную читателем Ивановым наглядную табель о рангах.
— Не ищи, не ищи, там тебя нет, — успокоил, улыбаясь, Фёдор. — Как по знакомству, ты у меня посерёдке… На, пожалуйста, распишись на своей книге, может, в классики выйдешь, буду хвастаться.
Павел с удовольствием расписался и воткнул книгу на место — между каким-то исследованием о скифах и книгой «Автомобиль ”Волга”».
— Это зачем?
— А как же, в каждую лотерею покупаю билет. В последний раз рубль выиграл.