Лимм предпочитал жить один с тех пор, как ушел из семьи. С того времени уже минула дюжина дождей, а он будто и не собирался ничего менять. Родственникам это не нравилось, сестра то и дело пыталась женить его на одной из своих подружек, но парень оставался непреклонен. Благосклонность женщин ему доставалась и так – Лимм был удачливым и щедрым охотником, а больше ему ничего и не надо было.
Содержать в чистоте свою нору он был бы в состоянии и сам, если бы порядок и чистота его хоть сколько-нибудь беспокоили. Больше всего на свете Лимм любил одиночество. Чтобы никто не зудел над ухом, когда, устав после тяжелого охотничьего похода, он заваливался на протертые шкуры своей лежанки. Чтобы никто на нее, эту охоту, не гнал, когда не хочется, – запасов, мол, только на два дня осталось. Всего этого Лимм навидался в детстве. Когда же он вырос, то ушел от своей многочисленной и беспокойной семьи, разыскал к югу от занесенной песком скалы неплохую нору и поселился в ней.
Скала была местной достопримечательностью. Говорили, что таинственные знаки у нее на боку – совсем не игра ветра и воды, а письмена Прежних. Что в этих закорючках, как всегда, заключена мудрость мира. Говорили даже, что, если найдется человек, который сможет прочесть надпись, то она окажется похлеще, чем тайны Белой Башни. Врали, небось. Лимм всерьез эти байки не воспринимал, но все же слазил на скалу из интереса. Ничего особенного. Какие-то трещинки, зазубрины, дыры и дырочки поменьше… Только время зря потерял.
В тот день он не собирался идти в пустыню. Добытого позавчера бегунка на сегодня еще хватит, если не слишком привередничать и не обращать внимание на запах. Геала, нынешняя подруга Лимма, вроде бы обещала научить его коптить мясо под жаркими солнечными лучами. Тогда можно будет на охоту и через пять дней ходить, а не через три, как теперь. Но за водой все-таки придется сходить, пока солнце не успело подняться высоко.
Для воды у него был прекрасный мех из шкуры гусеницы-мохнача, дар одной из воздыхательниц. Лимм улыбнулся. Эта одинокая вдовушка уже пятую луну намеками приглашает его к себе. Все какие-то предлоги выдумывает. В последний раз жаловалась, что подпорка в норе покосилась, грозит, мол, упасть, а ей, бедной, в одиночку, без помощи крепких мужских рук ну никак не справиться.
Он подхватил с каменной полки, служившей ему столом, пустой мех, не без труда вытащил притершуюся пробку, перевернул, потряс, будто надеясь, что каким-то чудесным образом воды все-таки еще немного осталось и не придется тащиться к источнику. Из костяного горлышка выкатилась последняя капля. Ничего не поделаешь, придется идти.
Оружие Лимму поначалу брать не хотелось – налегке и сбегать проще, и путь кажется вдвое короче. Но потом все же он взял копье, сунул за пазуху пращу: пустыня – не уютная родная нора, ошибок не прощает. А еще она не любит бесшабашных глупцов и часто наказывает их по всей строгости.
Однажды она преподала Лимму урок. Он шел в гости к Геале, нес ей два отреза превосходного мяса, даже, помнится, насвистывал что-то веселое. Идти недалеко – через две дюны перемахнуть, да потом полета перестрелов вправо. Тогда он решил не брать оружие. Зачем? Дело было ранним утром, краешек солнца еще только показался из-за горизонта, пауки-верблюды пока спали в своих норах, а лучшая защита от скорпиона всегда с собой – быстрые ноги.
В тот день Лимм вылез из своей норы, бодро прошагал немалую часть пути, даже не оглядываясь по сторонам. И тут из-за гребня дюны, откуда ни возьмись, выскочила фаланга. Эти зверюги любят охотиться по ночам, ближе к утру – но, похоже, эта не успела еще ничего добыть себе на завтрак, потому и забрела так далеко. Вот с ней тягаться в скорости человеку бесполезно – восемь ног всяко быстрее двух.
Лимму еще повезло – поблизости из песка торчали несколько древних-древних валунов. Ничего не оставалось, как метнуться на макушку одного из них и замереть. Фаланга, приметив движение, бросилась в сторону Лимма, но поймать не сумела. Жвалы щелкнули в двух пальцах от его ноги.
Лимм старался сидеть неподвижно, замереть и не шевелиться, даже не дышать. Почти сразу тварь потеряла его из виду. Этот нехитрый прием знает любой пустынник: у хищных насекомых так устроен глаз, что движение они примечают сразу и безошибочно, а вот спокойно сидящего в двух шагах человека не замечают, так что стоит перестать метаться из стороны в сторону – и зверюга, которая только-только собиралась тобой полакомиться, остается ни с чем. Но та фаланга попалась упорная – не спешила уходить, еще долго крутила по сторонам уродливой башкой, щупала воздух усиками. Только когда солнце взялось изрядно припекать и Лимм на своем каменном насесте едва не изжарился, фаланга удалилась восвояси. Потом у него полдня болела голова от перегрева, саднило кожу на колене, припеченную о раскаленный камень, да еще Геала устроила скандал: почему, мол, так сильно опоздал. Больше Лимм не выходил из дому без оружия. Даже если отправлялся, как сегодня, за водой.