Он впился глазами в полоску пшеницы, которая пересекла его путь. За ней поднимали головы жаркие подсолнухи, в лощине блестел пруд, а возле него среди зелени сада алела черепичная крыша. Там жилье, люди!
Спускаться с холма было легче, но Рэму изменяли силы. Он принялся считать шаги — сначала по пятьдесят, потом по сорок, тридцать, а затем просто садился в пушистую дорожную пыль. Двадцать пять шагов — меньше нельзя. Он должен проходить по двадцать пять шагов…
Рэм увеличивал паузы между переходами. Но когда падал на землю, избавляясь от необходимости тщательно считать непосильные шаги, тревожные мысли набрасывались голодной стаей. Что это за черное стекло? Откуда оно взялось? Что произошло? Как далеко тянется пустыня? Вчера вечером он приехал в гости к матери. Жена и дочь остались в городе, отделенном теперь черными холмами. Что, если проклятое стекло добралось и туда? Жена не захотела поехать с ним — дескать, дома столько дел накопилось. Не пустила и дочку, а она так просила… Сейчас все, по крайней мере, были бы вместе, и он знал бы, что с ними все в порядке. Почему не настоял!.. А мама… Что с нею? Ничего не известно! И поэтому он должен встать, должен идти вперед, найти людей, выяснить, какая же беда настигла их, почему вот этот живой островок окружила черная пустыня…
Узенькая тропка, петляя меж подсолнухов, вела через огород. Он пошел по ней, надеясь сократить путь. Уже близко, еще несколько минут… Но все сильнее дрожали ноги, кружилась голова, и только злость подхлестывала — он ненавидел собственную слабость. Стыдно просить помощи, пока еще способен двигаться. Вот уже белеет стена домика. Он видит синие окна и горшки с геранью на подоконниках. Дошел…
Рэм оперся рукой о стену и закрыл глаза. Было тихо. Неужели нет никого? Нет, невозможно, невероятно, чтобы все его усилия оказались напрасными… И вдруг во дворе загомонили утки и послышался женский голос.
То, что увидел он, выйдя из-за угла дома, поразило своей обыденностью. Будто ничего и не случилось, не легла вокруг черная пустыня — женщина во дворе кормила уток, собака, лязгнув цепью, залаяла на него. Здоровенный рыжий пес исправно нес службу, словно мир вокруг был прежним…
Женщина оглянулась. Ее глаза глянули на Рэма испуганно. Она выдохнула: «О-ох…» и медленно двинулась к нему, вытирая руки о цветастый фартук. Цепляясь за стену, Рэм начал оседать на землю.
— Ты забыл, как попал в этот дом? Забыл, какой ты приполз?. Как я выхаживала тебя? Ночами возле тебя сидела… Это я тебя выходила, я тебя спасла! А ты… ты…
Марта снова зарыдала, и до Рэма долетало нечто невразумительное:
— Думаешь, легко… а где ж мои… никто не скажет… а ты…
Рэм смотрел в окно. Он уже не пытался успокоить Марту и заговорил лишь тогда, когда она затихла в изнеможении.
— У нас горе общее, Марта. Мы не просто потеряли близких — такое ведь и раньше, в обычной жизни, бывало. Мы потеряли весь мир, в котором жили. То, что мы спаслись, — случайность. Мы не должны были уцелеть. Можно лишь гадать, почему так вышло. Мертвые не воскреснут, Марта. Надо думать о живых. Только теперь, после этого ужаса, начинаешь понимать, как мало нужно, чтобы уничтожить все живое…
— Это все так, — вздохнула Марта. — Ясно, нам просто повезло. И не только в том, что мы остались жить. Нам есть чем жить, понимаешь? Вспомни, как ты сказал: мы перешли к натуральному хозяйству, как наши далекие предки, еще и посмеивался — мол, я плохо учила историю и забыла, что это-такое.
— Кажется, я так говорил…
— Так вот, нам есть, где жить, чем питаться. Пока что есть. Но надо смотреть вперед. Никто не знает, что будет потом. Сможем ли мы прокормить себя. Запасы не бесконечны, и только глупец не поймет, что на трех человек расход пищи меньше, чем на четырех…
— Хочешь сказать, что девочка тебя объедает? Вот отчего Лина за столом так мало кладет на свою тарелку. Клюет, как птичка… Вы смотрите на нее, как на воровку, и она это чувствует!
— Ну и хорошо, если чувствует. Так не может продолжаться! Она уже набралась сил…
— И поэтому надо указать ей на дверь? Марта, ты же мать!
— Была! — отрезала Марта.
— А ты представь себе, что это твоего сына выгоняют в мертвую пустыню…
— Моего сына больше нет. Мы не вернем своих родных тем, что будем хлопотать о чужом дитятке! Пусть ищет себе другого приюта.
— А если наш островок — последний приют в мире? Мы обошли все окрестности, Марта, поднимались на все холмы! Сплошь только это черное стекло и никакого просвета. Радио молчит, света нет и не будет. Мы одни, Марта! Нам не на кого надеяться.
— Ты же говорил, что где-то могут быть еще люди?
— Это только допущение, как ты не понимаешь! А черная пустыня реальность, вон она — всюду, куда ни глянь.
— Зачем же мы тогда ходили в эту пустыню, чего искали? Зачем ты повел меня туда? Мы бы никогда не увидели Лину, не притащили бы ее сюда, домой, не морочились бы с ней! Почему она не осталась там? Она же хотела добраться до города, вот пусть бы и добиралась! Мы бы ничего не знали о ней! И зачем мы пошли в ту сторону, зачем только нашли ее… — Марта снова захлебнулась криком и слезами.
Рэм лежал навзничь и смотрел в небо. Впервые за все дни оно было таким чистым и голубым. Он наслаждался теплом и покоем, старался ни о чем не думать. Мозг отказывался принимать страшную реальность, защищался от нее, словно оберегая тело, давая ему возможность окрепнуть. Силы прибывали с каждым днем, но вместе с выздоровлением приходила и тревога.
— Возьми у меня корзину, — услышал он голос Марты. Она сидела на дереве и собирала вишни. Когда Рэм подошел, протянула ему горсть ягод. — Попробуй! Вкуснота.
Рэм успел поставить корзинку на землю и подхватить под руки Марту, которая прыгнула с дерева. Юбка ее задралась, открыв круглые колени, и Марта, оказавшись на земле, принялась ее поправлять и отряхивать.
— Вижу, ты совсем выздоровел, — неожиданно подмигнула Марта, и Рэм понял, что впервые видит ее улыбку.
— Вообще-то я болеть не люблю и не умею, — словно извиняясь, сказал он. — А тут на тебе — свалился как сноп, наделал тебе забот… Ну, теперь все прошло. Чем помочь тебе? Ты скажи только…
— Не торопись, работа всегда найдется. Успеешь еще.
— Спешить и впрямь некуда. Придется, видно, привыкать к размеренному ритму жизни наших предков. А чтоб совсем было похоже, отпущу бороду. Лезвий мало, а электробритва теперь ни к чему.
— Хорошо, хоть не в пещере будем жить. Что б мы ели сейчас, если бы не все это… — Марта обвела рукой подворье. — Сад… огород… а еще пруд. Ты умеешь ловить рыбу?
— Если б даже и не умел, пришлось бы научиться. А там, возле леса, уцелел кусок пшеничного поля. Ты умеешь печь хлеб?
— Если б не умела, пришлось бы научиться… — Марта снова улыбнулась, потом вздохнула, помолчала и как-то нерешительно спросила: — А ты… ты уже… здоров?
— Вроде да. А что?
— Я думаю… можно было бы сходить… посмотреть… Как там, в селе… — она запнулась, опустила глаза и начала сосредоточенно отдирать потрескавшуюся кору со ствола вишни. Но Рэм хорошо прял все, чего она не досказала. Была еще надежда, слабенькая, призрачная, но все-таки надежда, что кто-то спасся. Нужно было все выяснить.
То, что осталось от села, нельзя было назвать руинами, нет, все сохранилось, но оказалось закутано в черную блестящую пелену, под которой угадывались очертания домов, машин, опор электросети, деревьев, напоминающие гигантские надгробия и жуткие обелиски.
Рэм и Марта застыли в молчании перед этим небывалым кладбищем. Они догадывались, что именно увидят, но зрелище мертвого села ошеломило обоих; Марта кусала губы, не решаясь нарушить зловещую тишину, но отчаяние ее пробивалось глухими стонами. Рэм не мог себе позволить предаться горю стоящая за его спиной женщина могла надеяться только на него. Он был обязан хоть немного облегчить тяжкую ношу, упавшую на хрупкие женские плечи.
Он обернулся, и Марта кинулась к нему, обхватила его шею руками. В глазах ее дрожали слезы.