Пауза. Я молчал.
— О-о-о… Утренний инцидент надо… о-о-о… признать ошибочным… о господи… в разрезе общей… борьбы… за выявление талантов…
Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:
— Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!
Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.
— Сергей Васильевич… вы пое-де-те в, Рим… А заявление на имя Безбородова я написал… как велено было… М-м-м…
Я бросил трубку. На улицу идти не смог — решил дожидаться утра. Всю ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте, вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения молодой красавицы, глаза — как павлиньи перья на снегу.
Ма белль Машетт… Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла — словно тень летучей мыши промелькнула в темноте.
— Машетта! — громко, не своим голосом позвал я. — Машетта!
…Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:
— Щуров умер!
…Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан, не знаю чего.
Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный, громогласный.
— Привет, боярин!
Я уронил чемодан.
— Чего ты смурной такой? — захохотал Тырков. — Тебе гоголем ходить надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!
Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и объявил:
— Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное — не допустить кремации.
После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое яблоко и сжевал его.
— Яблоки для здоровья — первое дело! Пять килограммов в сутки. К этому — стакан нарзану. До ста лет доживешь.
Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти акробата с хрустом перемалывают пищу.
Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки. Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и выключал воду, наконец занялся телефоном.
— Вадим, что ты делаешь? — слабо спросил я, когда Тырков начал рвать провод могучими руками.
— Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь, секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками несподручно.
Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку трешку и велел:
— Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для лилипута.
— К-какого лилипута?
— Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.
Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю. Стоял так минут сорок, а мимо один за другим проходили знакомые люди: Гинтаревич, супруги Петровы, Сурен Гарун с Люськой, Шаранский, Пашка Сидоров, закутанный в енотовую шубку лилипут Женя Савельев. Наконец, кашляя, шаркая и пыхтя, по лестнице взобрался сам Николай Иванович, комендант цирка, «серый кардинал», как его называли. Последнее видение несказанно удивило меня — Николай Иванович появлялся на посиделках артистов в экстраординарных случаях. «Да и посиделки ли это? — засомневался я. — Нет, здесь что-то другое. Похоже на собрание». Одолжив у соседей чай и сахар, я тихо вошел в квартиру.
Из комнаты доносилось звонкое верещание лилипута. По-видимому, это была уже середина речи.
— …Не согласен. Решение мы вынесли правильное. Мудрое решение. Есть в нем некая аура. И, несмотря на весь сюрреалистический нонсенс сложившейся ситуации, я предлагаю как наиболее оптимальную кандидатуру именно Похвиснева и никого другого.
С кульками в руках я вошел в комнату. Собрание замерло, странно, оценивающе меряя меня взглядами.
— Вот и чаек пришел! — потер руки Тырков. — Чайничек я уже поставил. Иди заваривай.
— Могу узнать, что здесь происходит? — поинтересовался я. — Заседание месткома, что ли? Или заговор?
— Серьезность вопроса исключает краткость ответа, — объяснил Женя.
— А-а, — кивнул я. — Умно.
— Всякое шутовство, — погрозил пальчиком лилипут, — совершенно неуместно в сложившейся беспрецедентной ситуации. Уж вам, Сергей Васильевич, как никому другому, следовало бы знать, что покойник сейчас лежит в морге, но в любую минуту положение это может измениться.
Собрание зашевелилось, как многоголовая гидра, издало взволнованные звуки, из которых выделялся страстный дискант Вадика Тыркова:
— Только бы не кремировали, господи! Тогда все пропало! И Рим, и новая квартира, и путевка в санаторию высшей категории!
Я очутился в самом центре кворума. В руки мне дали бумагу следующего содержания:
В «ОВУХ» (Организация по
учету, хранению и ведению
«Дел». Аппарат Судьбы.)
тов. Безбородову
от покойного О. П. Щурова
ЗОЯВЛЕНИЕ.
Ввиду того, что я, ныне уже покойный Щуров О. П., проявил в своей жизни многие заслуги: в административной, личной и интиликтуальной ипостасях, покорнейше прошу рассмотреть наличие возможности передачи моей душе нового подходящего тела для продления моего существования в материальном мире, который первичен с точки зрения официальной идеологии. Моей нижайшей просьбе прошу не отказать.
О. П. Щуров.
— «Заявление» пишется через «а», — заметил я. — А «интеллектуальный» через «е» и с двумя «л».
Очевидно было, что Щуров перед смертью спятил. Но причем тут Безбородов и мой «ОВУХ»? И зачем он звонил мне ночью?
Из бессвязных реплик собрания удалось составить приблизительную картину происшедшего. После моего вчерашнего провала Щуров задержался в цирке до поздней ночи — дел было невпроворот. Уборщица мыла пол в коридоре, когда из дальней гримуборной вдруг вышел Осип Петрович в пальто, шляпе, с портфелем. Уборщица поклонилась ему, он милостиво ответствовал: «Доброй вам ночи, старушка». После этого Щуров проследовал в свой кабинет и закрыл дверь. Уборщица старательно драила коридор и вдруг заметила в гримуборной свет. Зайдя туда, она увидела труп все того же Осипа Петровича! Душа, видимо, отделилась от тела, надела его пальто, шляпу, взяла портфель и в таком виде покинула здание, растворившись в эфире. Тело же, по заключению медиков, скончалось от инфаркта. Весь этот рассказ можно было бы принять за бред подвыпившей старушки-уборщицы, но наутро на столе в кабинете директора вместе с приказом о включении моего номера в гастрольную программу лежало заявление на имя Безбородова.
— Научные законы отрицают существование души отдельно от тела, сказал я, зная, что очень разозлю этим коллектив.
Так и случилось. Заговорили все разом, гневно, пылко, вывалили целый ушат сведений: о филиппинских хилерах, о зомби, о летающих тарелках, о вещих снах, о цыганских гаданиях, о беспроигрышных картах, которыми можно сорвать любой банк. Старый Гинтаревич поведал невнятную историю о некой графине Буристон, которая в 1909 году умерла, а буквально на днях воплотилась в образ чемпионки по теннису, победительницы Уимблдонского турнира. Заключил весь этот сумбур крик Жени Савельева:
— А я лично всегда верил в бессмертие души! И я не боюсь сказать это даже при нашем дорогом Николае Ивановиче! Слышите, Николай Иванович! Это говорю вам я, Е. Савельев, — душа бессмертна!!!
Все посмотрели на Николая Ивановича. Комендант сановито напыжился и резюмировал:
— Тук. Тук. Тук.
И, подумав, добавил:
— Тук.
Эта речь означала: «Идея, конечно, смелая, даже в чем-то фрондерская. Но известная доля свободомыслия в кулуарных беседах допустима».
Я пошел заваривать чай, не имея больше сил смотреть на все происходящее. Но и на кухне меня не оставили в покое. Явился Гарун, закурил длинную черную сигарету и задумчиво-небрежно спросил: