Первыми ему попалась под руку пара хорошо откормленных быков, на рогах у которых горели восковые свечи. Он брызнул на них и на державших их людей. Затем монах подошел к другой группе людей, стоявших около своих быков.
Я старался рассмотреть нашего бычка Балду, но его нигде не было видно, — мы слишком далеко отошли от своего костра.
Люди привели к монастырю быков, козлов, баранов, петухов. Всех их монах брызгал святой водой.
Животные, видимо, чувствовали запах крови, сохранившийся от прошлых жертвоприношений, предчувствовали скорую гибель, надрывно выли и кричали. Крики эти сливались с голосами людей и молитвенным пением.
Дородный монах с круглым, лоснящимся от жира лицом горящей свечой крестообразно опалял шерсть обреченных животных. Небрежные и высокомерные жесты, независимый и гордый вид монаха говорили о том, что он придает своему делу великое значение. Окончив его, он повернул к монастырским воротам.
Тотчас же лес огласился множеством разноголосых криков и предсмертным воем. Началась резня скота.
Рядом со мной два дюжих парня схватили за рога крупного тупорылого быка, а третий опытной рукой вонзил в него кинжал. Бык свалился на землю. Свечи на его рогах вздрогнули, но продолжали гореть.
Мне представилась картина смерти бычка Балду. Слезы брызнули из глаз.
— Что ты? Разве можно сейчас плакать? Шалиани рассердится, молись скорее! — прикрикнул на меня дядя Еке.
Я принялся молиться. Раздался дикий, душераздирающий вой. Невдалеке от нас рухнул на землю еще один бык.
Хотелось зажать уши. Я было сделал такую попытку, но дядя Еке больно ударил меня по рукам.
Густая зеленая трава покрылась лужами крови.
Кровь растекалась по траве. Телят, козлят и баранов убивали прямо на руках.
Собаки лакали теплую кровь, ворча от жадности и удовольствия. Маленькие ребятишки хлопали по ней своими пухлыми ручонками, пачкая себя с ног до головы.
Вот показалась долговязая фигура монаха. Он сделал свое дело и теперь шел по лужам крови обратно. Полы его ризы были уже не золотыми, а кровавыми. Кругом валялись туши убитых животных. Их начали разделывать.
Религиозная часть празднества закончилась. Но народное веселье, состязания в ловкости, силе, грациозности продолжались.
Мужчины, свободные от разделки туши, стали водить хороводы. Они держали друг друга за пояса и танцевали простой, но необыкновенно бодрый и веселый танец. Все одновременно они приседали на одну ногу, выбрасывая при этом другую вперед, потом поднимались и опять приседали в такой же фигуре. Танец сопровождался пением.
На плечи танцующих вскочила новая группа людей. Образовался как бы второй этаж. Верхние танцоры правой ногой стояли на левом плече внизу стоящего, а левой на его правом плече. У некоторых костров танцевали даже в три яруса. Дядя Еке оторвал меня от этого увлекательного зрелища, дернув за рукав.
— Повернись, видишь, монах идет? Креститься надо.
Я повернулся, и стал креститься.
— Сын мой, — обратился ко мне монах, — креститься надо не левой рукой, в ней сатана, а правой.
Я увидел рядом с собой холодные глаза монаха с жирным лоснящимся лицом. Эти пустые, холодные глаза так и остались у меня на всю жизнь в памяти и всегда вспоминались, когда я видел что-нибудь жестокое, бессмысленное, дикое.
— Это родственники большевиков, они даже и креститься-то не умеют, — проговорил внезапно появившийся около нас Габо.
Я тут же отметил про себя, что у этого человека была особенность появляться внезапно, из-за угла, выбирая удобный для него момент.
— Каких большевиков? — монах глянул на длинное лицо Габо, нервно моргнув выцветшими ресницами.
— Ефрема и Аббесалома Иосселиани, зачинщиков, кого же?
— Он врет! — гневно воскликнул дядя Еке и сделал шаг по направлению к ненавистному Габо.
Габо отскочил назад.
— Вы родственники Ефрема и Аббесалома? — сурово спросил монах.
— Родственники, — односложно ответил дядя.
— Так значит не врет? — монах захихикал, отчего его толстые щеки затряслись, точно студень, но глаза оставались все такими же холодными и неживыми. — Да поможет вам Шалиани образумиться, — все тем же суровым голосом проговорил монах и брызнул на всех нас святой водой.
Дядя сквозь зубы бросил вслед Габо:
— С этим шакалом я рассчитаюсь!
— Ты не знаешь, что такое большевик? — тихо спросил меня Ермолай, когда мы подходили к своему костру.
— Это хорошие люди, раз Ефрем и Аббесалом с ними и раз их так не любит Габо, — ответил за меня дядя Еке.
— А монах их почему не любит? — спросил Ермолай вполголоса, чтобы окружавшие нас не расслышали.
— Наверное, потому, что они не пьют араку, а кто араку не пьет, того монах не любит, ругает. Я так думаю.
Дядя Еке пожал плечами: вероятно, он не был уверен в справедливости своих слов.
У нашего костра сидели женщины и дедушка Гиго. Мужчины были рядом на площадке в хороводе.
Я бросил беглый взгляд на дымящийся котел и понял, что нашего Балду уже нет в живых.
Дедушка привлек меня к себе.
— Ничего, мой Яро, зато путь ваш будет счастливым! Пойди посмотри, как твой папа здорово танцует и поет.
Отец действительно хорошо танцевал. На его плечи взобрались два ряда других танцоров, однако он с легкостью двигался в такт танцу, свободно и громко пел.
Трехэтажный хоровод кружился и пел. Все три этажа его состязались друг с другом в исполнении припевок. Чаще всего в них говорилось о танцующих в хороводе. Почти после каждой припевки раздавался веселый смех зрителей и танцующих.
Много было пропето смешных припевок. Я уже стал подумывать о том, когда же, наконец, хоровод остановится. Вероятно, отец, да и стоящие с ним на первом этаже устали. Вдруг нижний ряд по какому-то непонятному сигналу сбросил верхних танцующих на землю. Танцоры встали, отряхнулись и продолжали смеяться.
Больше всех почему-то смеялся наш сосед Али, прозванный Хромым. Было непонятно, почему его так прозвали, ходил он совершенно нормально и танцевал не хуже других.
— Мне порвали штаны, — хвастался он, подходя ко всем и показывая выдранный во время падения с плеч другого танцора кусок материи. — Это очень хорошо, я буду в этом году счастливым...
— Я штаны каждый год рву, а счастья пока что то не вижу, — посмеиваясь, бросил отец, направляясь ко мне.
Он тяжело дышал и беспрестанно вытирал с разрумянившегося лица обильный пот. Отец поднял меня на руки, поцеловал в обе щеки и повел к нашему костру.
— Папа, а разве Хромой Али в этом году не будет счастливым? — спросил я.
— Что ты, Яро! Если бы рваные штаны помогали найти счастье, то на этом празднике давно бы все ходили в лохмотьях. Я бы и сам разорвал не только штаны, но и подштанники.
— А почему он так говорит? — не унимался я.
— Каждый чему-нибудь верит. Вот, например, мы, сваны, верим во всемогущество Шалиани, а мингрелы говорят, что это чепуха. Грузины просто смеются над нами, что мы молимся какому-то работнику князя Имеретинского. Вот так... Ну как, победили вы второй раз на состязаниях? — спросил он меня, когда мы подошли к костру. — Нет? Ну ничего, не огорчайся. Нужно практиковаться, все время практиковаться, тогда будешь побеждать. А если бы ты сегодня и победил, то твоя победа была бы очень дешевой. В другой раз ты наверняка проиграл бы.
Дядя Еке рассказал отцу о выходке Габо, назвавшего всех Иосселиани бунтарями и безбожниками. Отец нахмурил брови.
— Надо его сегодня побить. Как ребенка побить, надрать ему уши и мордой ткнуть в грязь.
Побить взрослого, как ребенка, считалось самым страшным оскорблением. Убийство почиталось благодатью по сравнению с таким наказанием.
— Побить нельзя, — возразил дедушка, — все его однофамильцы сегодня здесь, они заступятся...
Отец и дядя Еке не возразили дедушке. Видимо, в душе они согласились с ним и подыскивали другие способы расправы.