Навстречу медленно выползла пара быков, влача сани с высокой длинной корзиной (колесного транспорта в Сванетии не было).
— Добрый путь, Гиго! — приветствовал дедушку человек, погонявший быков.
— Удачи тебе в работе, — ответил на приветствие дедушка. — Печален мой путь, иду хоронить Зураба...
— В рай ему дорога, хороший был человек! Господь, помоги ему в рай попасть! — отозвался встречный — осанистый человек с козьей шкурой на плечах шерстью наружу — и снял с головы свою маленькую шапку.
Я занялся своим делом. Выбрал на дороге камушек и стал подбивать его ногами, стараясь попадать им в какой-нибудь намеченный мной впереди камень.
Пройдя совсем немного, дедушка снова присел на камень, достал из кармана трубку, набил её табаком и стал чиркать ножом о кремень, приложив к нему хабед.[2]
Мне нравилось следить за добыванием огня. Никто в Сванетии понятия не имел о спичках, огонь всегда добывался таким примитивным способом. Обильно отскакивали искры от дедушкиного ножа, но немало времени прошло, пока одна из них задержалась на хабеде.
Я воспользовался передышкой, чтобы продолжить разговор о нашей башне:
— А наша башня? Около нее когда-нибудь сражались?
И дедушка, попыхивая чубуком, продолжил свой рассказ:
— Это было давно, тогда я был не старше тебя. На нас напали враги. Шалиани помог нам, слава ему, великому и могучему!
Дедушка говорил, как всегда, не спеша, после каждой затяжки сплевывая и морщась.
— Мужчины бросились защищать дверь в дорбаз. Врагов было много, наших же значительно меньше. Но надо было держаться, пока дети и женщины успеют перебраться на второй этаж башни. Двое моих дядей — путь им в рай, несчастным! — дедушка снял шапку и перекрестился, — расстались со своими душами у входа в дорбаз.
— Помогите им боги! — тихонько отозвалась тетя и тоже перекрестилась. — Путь им в рай, несчастным!
— Враг занял дверь в дорбаз, но вход в башню был надежно закрыт. Три дня и три ночи мы держались. Наши мужчины были стойкими и терпеливыми. Главарь врагов Цойкх, так говорили его имя, был нетерпелив и горяч, он дрался с нами до тех пор, пока не погубил почти всех своих и вынужден был «сверкать»...
— Что значит сверкать? — спросил я.
— Бежать так быстро, что даже не отвечать на выстрелы.
— Значит, наши их преследовали? Сумели их догнать? — не терпелось мне.
— Догнали, к сожалению, догнали. Тьфу, будь они неладны!
— Почему же плохо, что их догнали? — недоумевал я.
— Наши взрослые были с ними слишком жестоки. Они убили последнего наследника их рода. Всех убили. Никого не оставили...
— А за что мы с ними враждовали? — спросила тетя Федосия.
— За что? Да за какую-нибудь случайную обиду. Точно не знаю, но, очевидно, за пустяк. Так ведь у нас, сванов, часто бывает. Драться дерутся, а за что — никто уже и не помнит.
Дедушка замолчал, минуту посидел в глубокой задумчивости, с усилием поднялся на ноги.
Вот и село Жамуж. Оно, так же как и Лахири, располагалось в долине реки Ингур, но несколько ниже по течению.
Сванские села не лепятся по обрывам и кручам гор, — ведь за неприступными перевалами они и так в полной безопасности. Чаще всего села располагаются по отлогим склонам гор, создавая своеобразный амфитеатр. Сложенные из каменных плит дома, покрытые плоскими крышами из сланца, кажутся приземистыми от соседства высоченных квадратных башен. Поэтому издали домов почти не видно, и только по числу башен можно представить себе величину села.
Сванские селения не отличаются разнообразием красок. Серое и черное — вот основные краски, которые замечает глаз. Но зато как щедро дополняет сама природа эту бедность!.. Вечно нарядны сверкающие снегами горные хребты. Множеством отч тенков переливается зелень горных отрогов. Говорливый Ингур соперничает своей голубизной с небом. А воздух Сванетии кажется видимым и осязаемым — так он чист и прозрачен.
Еще на окраине села Жамуж мы услышали причитания. По мере того как мы шли по селу, они становились все громче, пока не слились в один крик, от которого, казалось, стыла кровь. Я почувствовал, как затряслись колени. Идти дальше не хотелось. Дедушка, увидя мое замешательство, тихонько подтолкнул меня и буркнул:
— Ну, ну, не бойся!
Около дома покойника было особенно шумно. Сюда отовсюду подходили люди. У ворот все они принимались еще громче плакать, восклицать, бить себя по лицу руками. Женщины царапали щеки; у многих по лицу текла кровь.
— Теперь плачь как можно громче, — напомнил дедушка тете Федосии. — Чем громче, тем лучше. А ты, — обернулся он ко мне, — можешь не плакать, но и не проказь.
Напоминание это было излишним. Я и не думал проказить, меня обуял страх.
В мачубе на скамьях был установлен гроб с умершим. В помещении был полумрак, поэтому, войдя с улицы, я не мог рассмотреть лица покойного.
Дедушка подошел к гробу, постоял около него с минуту, затем трижды перекрестился, прося бога указать покойнику путь в рай, и вышел во двор.
Я поплелся за ним, а тетя Федосия присоединилась к женщинам, сидящим с распущенными косами полукругом возле гроба. Одна из них сообщала подробности из жизни умершего, а остальные через определенные промежутки громко всхлипывали.
Во дворе плакать не полагалось. Все стояли и молились богу, умоляя его указать умершему дорогу в рай.
Во двор вышел огромный сухощавый мужчина с длинным лицом. Голос у него был такой пронзительный и напористый, что все остальные голоса казались по сравнению с ним еле слышными. Козья шкура на его плечах от крика приподнималась, глаза выкатывались. Казалось, он хочет на кого-то напасть.
Я инстинктивно прижался к дедушке. Страшный человек прошел мимо нас.
— Габо идет, Габо! — прошептал стоящий рядом с нами старичок, показывая на страшного человека пальцем. — Вот у него голосок, так голосок. Настоящий мужчина!
Вернувшись из мачуба, Габо стал рядом с дедушкой, опершись о свою длинную муджвру. Я успокоился: человек этот казался страшным только тогда, когда причитал. Он наклонился к дедушке и совершенно изменившимся, тихим голосом произнес:
— Хороший был человек покойник, да и в хорошее время умер. Многих в Сибирь пошлют, а там и хоронить некому. Как собаки мрут, их в реку бросают или волкам на съедение дают. Большевикам всем придется в Сибирь идти, всем. Уж с ними-то Игнатэ церемониться не станет, — продолжал Габо.
— Игнатэ и с другими церемонится только ради взяток, двенадцать молний ему на язык! От него милости не дождется даже собственная мать, — ответил дедушка.
— Что ты, Гиго! Посмотри, как хорошо мы живем сейчас, давно никого не арестовывали. А Игнатэ хорошо ко всем относится, — сказал Габо и посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки. Но все вокруг молчали.
Молчание прервал дедушка:
— «Поп сыт, думает, и дьякон сыт», — гласит пословица. Ты живешь хорошо, думаешь, что и все так? А нам сейчас уже все равно жить или не жить. Говорят, что в Сибири не хуже, чем у нас в Сванетии.
Услышав слова дедушки, несколько мужчин перекрестились. Кто-то громко произнес:
— Великий Шалиани, избави всех наших близких от Сибири...
— Эх, Гиго, Гиго, стар ты, а вразумить своих сыновей не можешь! Погубят весь ваш род Аббесалом и Ефрем. Большевики прокляты богом, — не унимался Габо.
— Эх, Габо, Габо, хоть ты и не так стар, как я, но зря связал свою судьбу с врагами сванов! Мудрая пословица говорит: «Не лезь туда, куда голова не лезет — голову потеряешь». Смотри, народ наш долго терпел. Может так случиться, что вместе с приставом и всех вас, подхалимов, уничтожат... Берегись!
— Ах ты, гвеф из гвефов! Как смеешь мне угрожать, безбожник! — закричал своим страшным голосом Габо.
Он сделал угрожающий жест, а дедушка, в свою очередь, схватился за рукоятку кинжала, отбросив в сторону муджвру. Не знаю, чем бы кончилось все это, но стоявшие вокруг напомнили, что надо уважать покойника, непристойно у гроба ссориться. Я поднял дедушкину муджвру и подал ему. Он никак не мог уняться и бросал вслед оттесняемому народом Габо: