Она знала, что он проводил свободные часы в одном из кабачков в переулочках Байши. Отец будет сильно расстроен, когда дочь придет туда, но она не может уберечь его от такого унижения. Она плохо ориентировалась в лабиринте узких улочек и оказалась снова на том месте, откуда начала свой путь; наконец она узнала дом с широким подъездом с металлической решеткой, к которой крестьяне привязывали животных. Осел ковырял тротуар копытом. Внутри было так сумрачно, что с улицы никого нельзя было различить. Она почувствовала какой-то необычный страх. Однако осмелилась войти. Все, увидев ее, умолкли. Она услышала плеск жидкости, льющейся из горлышка бутыли. Мариана боялась смотреть по сторонам. Черные балки, в некоторых местах почти касавшиеся столов, пугали ее. Слабость начала разливаться по всему ее телу.
Отец поднялся из-за стола и подошел к двери, будто в этом месте, между улицей и помещением кабачка, ее преступление было еще более непростительным.
— Я плохо себя чувствовал и случайно зашел сюда, чтобы выпить минеральной воды. Как ты узнала, что я здесь?.. Уже давно…
— Мне необходимо поговорить с тобой, — оборвала она его, не позволяя продолжать. — Жулио уезжает. И я поеду с ним.
Отец попытался прервать ее жестами и односложными словами; в его взгляде уже не было прежнего блеска. Он опустил глаза.
Мариана посмотрела, как он поплелся с палочкой, и ласково протянула ему руку. Они вышли на площадь, по которой мчались машины к вокзалу; машины останавливались в ожидании пассажиров и затем вновь, включив моторы, отправлялись в путь. Какая-то женщина предлагала сухие пирожные; инвалид автоматически протягивал руки, не глядя на людей.
На вокзале их друзей еще не было. Та же гладкая мостовая перрона, те же суетящиеся люди.
Долгое ожидание вызывало у Марианы нервное напряжение. Все ее тело ныло. Если бы хоть кто-то из друзей был уже здесь, это означало бы, что скоро появится Жулио, что все шло пока нормально. Отец прислонил трость к стене и подошел к рельсам. Наклонившись вперед с заложенными за спину руками, он напоминал человека, решившего броситься под поезд Мариана подошла к нему, и отец порывисто, точно накопил слова в моменты напряженных раздумий выпалил:
— Послушай, дочка: я давно уже перешел тот предел, когда мы еще не убеждены в том, что юность прошла. Я считаю себя стариком. И старик может, не отчаиваясь, признать, что растратил жизнь, не имея ни чуточки храбрости, чтобы быть достойным самого себя. Грязный старик, такой, как я, может только ожидать, что у детей будет та храбрость, которой не хватило ему.
Он понимал, умел понять! Он успокаивал ее! Может быть, ценой страданий, но делал это сознательно, зная, что она нуждалась в облегчении, что именно это могло оказаться самым ценным при тех обстоятельствах. «Ни у кого нет такого отца, как мой». И внезапно признала его во всем его величии, с его всепрощающей и иногда мятежной лаской, которую ей отдавал.
— Смотри, один из них уже идет!
— Кто, дочь моя?
Сеабра быстрым шагом приближался к ним. Двухколесная тележка, набитая свертками, неслась следом за ним. Мариана сжала пальцы. Отец постукивал тросточкой по мостовой.
— Жулио не придет. Не хочет. Никто не может убедить его.
Огненная, искрящаяся радость охватила ее. Глаза ее стали влажными от счастья. Затем, улыбаясь, она просто сказала:
— К счастью…
Только теперь она уяснила себе, что именно этого она желала больше всего. Жулио, что бы ни случилось, будет твердо стоять на ногах в борьбе, которой отдал себя.
— Отец, мы можем вернуться домой.
И она улыбнулась.
VIII
Между тем в университетском квартале студенты нескольких факультетов собрались в Порта-Ферреа. У всех них, усевшихся на ограду и на лестницы и мирно беседующих, был беззаботный вид, как в обычные дни. К началу занятий группа увеличилась. Они пришли туда, чтобы помешать тем, кто саботировал забастовку.
Вялость чувствовалась в их жестах, в погоде, в застывшем воздухе. Но за этим спокойствием угадывалась буря, чьи раскаты готовы были вот-вот разразиться.
Зе Мария сидел возле Жулио, охраняя его, и удивлялся, как могло сложиться боевое единство большинства его коллег по университету. Они напоминали ему послушное и ленивое стадо, внезапно ставшее непокорным при какой-то оброненной фразе. Но какой фразе? Разве не скрывалась под их поверхностным налетом инстинктивная ясность ума, неукротимое влечение юности ко всему героическому? И разве трусость для юношей не означала низость? «Разум, становящийся коллективным, удваивает свою силу и больше не подвержен колебаниям, — раздумывал он. — Во всяком случае, вот они!» Трудно бросить первый камень. Если первое слово полно огня, то все следующие за ним, даже прежде чем они будут произнесены, уже пламенеют. А я, что делаю я? Но этот вопрос теперь был лишним.