Абилио согласился на предложение Сеабры поселиться с ним в пансионате в одной комнате. Это не только благоприятно сказывалось на его кармане, но и влекло за собой постоянное покровительство Сеабры; хотя Абилио и не жаждал этого, все же на первых порах он не мог без него обойтись. Нервы его уже были взвинчены смутным предчувствием; студенческое общество, студенческие традиции, отличающиеся подчас утонченной жестокостью, — вся эта своеобразная коимбрская среда встречала новичков угрозами, притеснениями и обидами. Комната их была просторной. Сеабра там только спал, хотя Абилио почему-то думал раньше, что он ночи напролет просиживает над книгами. Правда, Сеабра восторженно говорил ему о своих друзьях и о своем намерении приобщить его к кружку образованных юношей, однако трудно было соотнести эти слова с его беспорядочной, богемной жизнью студента с туго набитым кошельком, который часами вертелся у зеркала, только чтобы придать своему спортивного покроя пиджаку нарочито небрежный вид. Сеабра столько раз похвалялся книгами из еврей библиотеки, что Абилио стал по вечерам рыться в них. Стоило Сеабре это заметить, как он всякий раз восклицал:
— Отыщи-ка мне Антеро[7]! Где-то здесь была полная биография этого деятеля. Никто его еще не понял, и поэтому каждый считает его стихи подлинным источником вдохновения. Ах, Антеро!.. Возможно, когда-нибудь…
И приятель Абилио так часто повторял это неопределенное обещание, облекая его намеками, что все были уверены: со дня на день Сеабра покажет им революционный очерк о великом поэте. Но Абилио в конце концов убедился, что фразы Сеабры, как две капли воды напоминают разговоры в кафе, словно записаны там под копирку. И еще он установил, правда уже без особого удивления, что Сеабра не прочел и половины скудного запаса книг, что стояли на полке.
Имя Жулио часто упоминалось в их беседах, и, поскольку Жулио за обедом всегда молчал, Абилио придумал его характер в своем воображении, главным образом со слов Сеабры, делавшего из Жулио чуть ли не культ.
— Он лучше всех. Когда придет время, он будет знать, как действовать.
Абилио не понимал, что означают все эти «когда придет время» и «будет знать, как действовать», но в нем все сильней пробуждался интерес к этому студенту, в котором он видел незаурядную личность.
IV
Теперь, когда Абилио тащили по коридору и на него непрестанно обрушивался град насмешек, всякая попытка сопротивления казалась ему нелепой. Он искренне предпочел бы любым способом подыграть им, исполнить свою роль в этом фарсе, представляемом уж слишком всерьез, но все его существо протестовало против насилия.
— Этому щенку стоило бы надеть смирительную рубашку.
— Ничего, он и так образумится.
И в угрозе прозвучала уже не ирония, не театральный пафос, а жестокость, так что Абилио, понимая, что лучше уступить, безропотно позволил вести себя к месту судилища.
Его втолкнули в мрачную комнату, окна в которой были завешены черными плащами студентов. Единственным источником света была свеча, воткнутая в череп. Лишь какое-то время спустя, привыкнув к темноте, Абилио разглядел нарисованных на стенах голых женщин, дубинки, ночные горшки и другие атрибуты, претендовавшие в карикатурном виде воспроизвести обстановку пещер, где обитают ведьмы или разбойничьи шайки. С потолка свисал окорок, и студенты, все больше входя во вкус, отрезали от него по ломтику и нарочито громко жевали, вызывая беспокойство владельца ветчины. В конце концов он, обеспокоенный волчьим аппетитом коллег, вскочил с места и закричал что было мочи:
— Больше не дам ни кусочка! Чтобы съесть ветчину, вам придется сперва сделать из меня второй окорок!
Вдруг Абилио на голову набросили плащ, так что он чуть не задохнулся, потом кто-то провел по его лицу чем-то противным и мягким. Он вскрикнул от неожиданности, и студенты издевательски загоготали в ответ. Это оказалось неизвестно где найденное чучело совы, красовавшееся на столе рядом с черепом.