Возгар слушал вполуха, задумчиво крутя в руках обрывки ремня, еще недавно неразрывного, укрепленного бечевой судьбы.
— Зимич, ты встречал подобное — чтоб самой Доли путы кто разорвать мог?
Старик глянул на товарища так, словно впервые увидел. Протянул морщинистую ладонь, взял половинки пояса и с интересом изучил. Поднес к лицу, принюхался и даже лизнул, тут же скривившись.
— Не слыхал, — ответил нехотя, словно не желая признаваться в невежестве. — Бытовало, правда, поверье одно во времена моей молодости, да то так давно было, что может и привиделось вовсе.
— Не томи, — Возгар плеснул в два кубка медовухи и протянул один Зимичу. Тот благодарно отхлебнул и, глядя на занимающееся на поленьях пламя, продолжил:
— Нерушима Доля и пряма судьба у людских дорог. Не изменить начертанного, будь ты сам Крез. Оттого узы эти в обряде свадебном прижились, как связующие до скончания века. Ни человеку, ни злыдню, ни выродку какому, вроде меня, их не разорвать. Но поговаривали, что в давние времена девок, что ящурам в дань обещаны к столбам честным* (честной столб — здесь столб, к которому привязывали девушек, приносимых в жертву драконам. Честной от слова «честь» — девушки были невинны «честны» и их жертва «честна» — непорочна») такой бечевой крепили. И та из них, что узы разорвать могла, становилась не добычей драконьей, а женой, ему равной.
— Брехня! Чтобы баба сама по доброй воле с чешуйчатой падалью легла! — вслух возмутился Возгар, а исподволь подумал: «У такой, как Яра и дракон из блюдца молоко лакать начнет, что ласковый котейка».
— Горяча девка, — со знанием дела поддакнул Зимич, точно мысли товарища прочел.
— Ты о ком? — показывать слабину Возгару не хотелось даже перед стариком.
— Да о той, по ком у тебя уд стоит, хоть котелок на него вешай, — хмыкнул домовик, многозначительно косясь на рубаху воина, бугрящуюся пониже пояса. — Даром что я подслеповат стал, а все одно разглядел — хороша Яра, вживую даже лучше, чем в пересудах.
— А ты, нешто, с ней знаком? — отпустившее было раздражение, с новой силой разгорелось в груди, точно злой дракон на сердце дыхнул. В свистопляске вечера все цеплялось одно за другое: и Дировы толки, и явление вэрингов с ярлом, и чернявая, ныряющая в лохань, и рыжая хапунья, дважды ловко сбежавшая от него. Не у дел оставался лишь сам Возгар, никак не берущий в толк, что же твориться вокруг и отчего он по центру всего стоит точно столб ярмарочной карусели.
— Наемница она, как мы с тобой. Одна из лучших. На погань охотится — злыдней и навий истребляет, тех, что люду жизни не дают. Неужто не слыхал?
Пришлось отрицательно покачать головой.
— Молодежь! — Зимич осуждающе поморщился и залпом осушил кубок. — Дальше собственного носа мира не видите, а о чужих победах и вовсе знать боитесь, словно свои оттого потускнеют. А за девкой доблесть признать, то вообще не по-мужски считается.
— Наемница… — Возгар потер бороду и довольно усмехнулся — на рваном полотне проступила канва событий.
— Стало быть, все мы тут неслучайно. Видно, Крез лучших собрал и за ящуром послал. Не удивлюсь, если и ярл с вэрингами по дракона отправлены.
— От наемных убийц часто толку больше, чем от наемных работников, — Зимич свернулся на топчане калачом, накрываясь с головой шерстяным одеялом. — Не за драконьей шкурой Тур рвется, а своих парней головы спасает.
— Как это понимать? — Возгар ждал продолжения, но из-под одеяла донеслось невнятное:
— Утро вечера мудренее. На завтрашнем свету видно станет, что во мраке ночном загадкой без разгадок виделось.
Показательно громкий храп означал, что для себя Зимич разговор считал завершенным.
Посреди ночи мучимый жаждой ярл Тур открыл глаза. Сел, озираясь впотьмах, и наполовину осушил стоящий у изголовья кувшин с травяным взваром. Вмиг унялась боль в висках и сухость в горле отпустила. В свете догорающей лучины воевода огляделся. На перине рядом спала на боку Рёна. Грудь ее богатая, выскользнула из проймы, маня притягательной белизной. Мужчина довольно усмехнулся в усы, вспоминая, как недавно сжимал в объятиях это податливое тело. «Хороша баба. Все с душой делает — и за домом следит, и готовит, и любится. Жаль такую оставлять», — но долг перед остатками дружины был превыше хотеек. Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, но не успел толком облачиться и подпоясаться, как мягкий голос произнес:
— До первых петухов еще пару снов подглядеть успеешь. Иль боишься, что плату непомерную за утехи заломлю? — на этих словах губы Рёны изогнулись в горькой улыбке.