Не давала Горисвету покоя слава отца — убийцы последнего крылатого ящура. И хоть знал парень давно, что правды в той славе, что начинки в дырке от бублика, и убиенная драконица живет и здравствует в женском обличии, приходясь ему родной матерью, все одно с детства в душу запавшая тяга, как батька быть, влекла, все поступки исподволь отмечая.
Вот и сейчас, едва крыши Бережного стада окрасились багрянцем вечерней зари, собрался Горисвет за порог. Благо глаз зоркий он от отца унаследовал, а в темноте всегда видел не хуже, чем днем. Вот только от лука в чаще мало прока, зато взял с собой охотник неразрывные путы, тремя Долями сплетенные, да мешочек горюч-камней. Пробираясь едва приметной тропой в чащобу, представлял сын Возгара, как метнет он в лицо погани россыпь пламенеющих самоцветов, ослепит навию, а после ловко наброситься и повяжет проклятую. А затем уж решит — живой ли привести в стад народу на потеху, бабам озлобленным на забаву, или милосерднее будет на месте тварь порешить, а голову ее на награду выменять.
Так думал тот, кто хоть и уродился ловким и смелым, но привольной сытой жизнью не был обучен себя не помня драться, и зубы скалил обычно не ухмылкой злой, а в улыбке беззаботной в компании дружеской. Горисвета почитали отменным следопытом и хорошим охотником. Верткий, шустрый он легко забирался и на самую высокую сосну и даже в незнакомом лесу никогда не плутал. Сам воевода Берген к парню приглядывался, в разведчики его метя, да только хотелось молодцу вольной жизни, а не дружинного братства. Оттого, по сути, слонялся он неприкаянный, промышляя охотой, сам себя считая великим воином, наемником — ровней могучим предкам.
Из подслушанных разговоров и собранных бредней выживших и томящихся от душевной тоски жертв навии Горисвет уяснил, где и когда та нападает чаще всего. Выходило, что особо любит отродье тьмы ночи на молодую нарождающуюся Луну, выбирает низины иль излучины рек, никогда не является на открытых лугах и полянах, а еще пахнет она медом и первоцветами, хоть давно не весна. Этот запах навел следопыта на одну мысль, и чем глубже в лес уходила тропа, тем уверенней был Горисвет в своей правоте. Там, где Фьорд делал изгиб, углубляясь в землю, отвесные скалы уступали пологим холмам, непролазным из-за кривых, искореженных деревьев, ставших такими, то ли по воле сильных морских ветров, то ли из чьей-то колдовской прихоти. Там паслись дикие козы, красным ковром стелилась чудо-ягода брусника, подъедали ее упитанные рябчики, а еще на склонах росла разрыв-трава, чей пламенный-драконий цвет открывал любые двери и дорого ценился. Но главное — пахло там первоцветами, даже накануне зимних стуж и дикие пчелы с высоких пустошей оставляли в дуплах терпкий, темный вересковый мед. Горисвет бывал в тех местах однажды, в долгом походе изучая мир, и помнил широкий ручей, спешащий слиться с водами Фьорда. Вот к истоку этого ручья и пробирался охотник в сгущающихся сумерках.
Чутье не подвело. Неприметная глазу, оплетенная ветвями, поросшая травами так, что не разглядеть даже носом уткнувшись в стену, притаилась на склоне хижина. Замшелый камень служил приступком, широкий срез коры прикрывал узкую дверь, а под склоненными до земли побегами хмеля угадывался силуэт окна. Сомнений не было — Горисвет вышел к чьему-то жилью. Вот только не было внутри заметно ни живого огня, ни магического света, и вокруг не разглядел охотник ни одной живой души. Кто бы ни обитал в этом жилище — сейчас явно его дома не было. Пригнувшись и держась под деревьями, юноша прокрался к двери, нащупал за пазухой горсть горюч-камней и, опасливо оглядевшись, проскользнул внутрь.
Есень
Давно воспитанник ведуньи надумал эту вылазку. Пару седьмиц ходил сам не свой, покуда по окрестным стадам волнами расходились слухи о навьих выходках. Есень слушал. Есень подмечал. С кем-то за кружкой браги вел долгие беседы, выведывая как было на самом деле, отсеивая наговоры и вымыслы, прищуривая широко распахнутые страхом глаза, сбивая спесь скоропостижных выводов. В иных случаях слегка приколдовывал, чтоб до истины докопаться. Хватало подброшенного вверх блестящего крезика, или его же качающегося на пеньковой веревке перед мутным взглядом собеседника. Глядели глаза за монеткой, а губы как на духу всю правду выбалтывали. И выходило по большей части, что навии ни при чем — один лесоруб с товарищами запил, другой по девкам загулял, третий проигрался с разбойниками и чудом ноги унес. Но всяко лучше не нечистую силу промахи свалить, чем с повинной головой на поклон явиться.