Баба перестает мести. Она худая и плоская. Кофта висит на ней, как на вешалке. У нее невыразительное, застывшее, словно картонное лицо. Она смотрит на нас и нерешительно, нехотя ведет нас в темную-темную глинобитную конуру, заваленную грязным бельем.
— Великолепно! — искренне восклицает Ламюз.
— Славная девчурка! — говорит Барк и треплет по щеке пухлую, румяную девочку, которая разглядывает нас, задрав грязный носик. — Мадам, это ваша?
— А этот? — решается спросить Мартро, показывая на откормленного ребенка, с тугими, как пузырь, щечками, вымазанными в варенье и пыли.
Мартро робко пытается приласкать чумазого, липкого малыша.
Женщина не удостаивает ответом.
Мы топчемся, юлим, хихикаем, словно нищие, мольбы которых еще не услышаны.
— Хоть бы эта старая стерва согласилась! — с тревогой шепчет мне на ухо Ламюз. — Здесь отлично, а везде уже занято.
— Стола нет, — наконец говорит женщина.
— О столе не беспокойтесь! — восклицает Барк. — Да вот в углу стоит старая дверь. Она будет нам столом.
— Нет, вы мне тут все разбросаете и перевернете вверх дном! — недоверчиво отвечает картонная женщина, явно жалея, что сразу же не прогнала нас.
— Право, не беспокойтесь! Да сейчас увидите сами! Эй, Ламюз, подсоби мне, дружище.
Мы кладем старую дверь на две бочки. Карга недовольно смотрит.
— Немножко почистить ее, и все будет отлично, — говорю я.
— Да, мамаша, хорошенько провести метлой: это будет лучше всякой скатерти!
Она не знает, что ответить, и смотрит на нас с ненавистью.
— У меня только два табурета, а вас-то сколько?
— Около дюжины.
— Дюжина! Господи Иисусе!
— Ничего! Устроимся! Вот здесь есть доска; вот и скамья готова. Верно, Ламюз?
— Ну, ясное дело! — отвечает Ламюз.
— Эта доска мне нужна, — заявляет женщина. — У меня до вас стояли солдаты, они уже пробовали ее взять.
— Да мы ведь не жулики, — сдержанно замечает Ламюз, чтоб не рассердить женщину, от которой зависит все наше благополучие.
— Я о вас не говорю, но, знаете, солдаты портят все. Беда с этой войной!
— Значит, сколько это выйдет, за стол напрокат и за то, чтоб что-нибудь разогреть на плите?
— Двадцать су в день, — нехотя бурчит хозяйка, словно мы у нее вымогаем эту сумму.
— Дороговато! — говорит Ламюз.
— Так платили другие, что стояли до вас. И какие были славные люди: давали нам свои харчи! Я знаю, что для солдат это нетрудно. Если, по-вашему, это дорого, я сейчас же найду других охотников на эту комнату, на этот стол и печь. Их будет меньше двенадцати. Ко мне все время ходят и заплатят подороже, если мы захотим. Подумайте, двенадцать человек!
— Я сказал: «Дороговато!» — но в конце концов ладно! — спешит прибавить Ламюз. — Как, ребята?
Он задал этот вопрос только для проформы. Мы соглашаемся.
— Выпить бы! — говорит Ламюз. — Продаете винцо?
— Нет, — отвечает баба.
И голосом, дрожащим от гнева, прибавляет:
— Вы понимаете, военные власти заставляют нас продавать вино не дороже пятнадцати су! Пятнадцать су! Веда с этой проклятой войной! На ней теряешь деньги! Подумайте: пятнадцать су! Вот я и не продаю вина. У меня, конечно, есть вино, но только для себя. Конечно, иногда, чтоб услужить, я уступаю его знакомым, людям толковым, но, вы сами понимаете, не по пятнадцати су!
Ламюз принадлежит к людям толковым. Он хватается за флягу, которая всегда висит у него на поясе.
— Дайте мне литр! Сколько будет стоить?
— Двадцать два су — я продаю по своей цене. И, знаете, это только, чтоб вам услужить: вы ведь военные.
Барк теряет терпение и что-то ворчит про себя. Баба бросает на него злобный взгляд и делает вид, что хочет вернуть флягу Ламюзу.
Но Ламюз окрылен надеждой наконец выпить; он багровеет, как будто вино уже разлилось по его жилам; он спешит прибавить:
— Не беспокойтесь, мамаша, это останется между нами, мы вас не выдадим!
Она стоит неподвижно и возмущается установленными ценами. И вот, охваченный страстным желанием выпить, Ламюз окончательно сдается и унижается до того, что говорит:
— Ничего не поделаешь, мадам. Известно, народ военный! Что они смыслят!
Хозяйка ведет нас в погреб. Он уставлен тремя бочками внушительных размеров.
— Это и есть ваш запасец?
— Шельма старуха, — ворчит Барк.
Ведьма оборачивается и злобно восклицает:
— А вы бы небось хотели; чтоб мы разорились на этой проклятой войне! И так теряем деньги то на одном, то на другом!
— На чем? — настаивает Барк.
— Сразу видно, что вам не приходится рисковать своими деньгами!
— Конечно, мы ведь рискуем только своей шкурой!
Мы вмешиваемся в разговор, опасаясь, как бы он не принял дурной оборот.
Вдруг кто-то дергает дверь погреба, и раздается мужской голос:
— Эй, Пальмира!
Хозяйка уходит, ковыляя, предусмотрительно оставив дверь открытой.
— Здорово! Тут славное винцо! — говорит Ламюз.
— Вот гады! — бормочет Барк; он никак не может успокоиться после подобного приема.
— Стыд и срам! — говорит Мартро.
— Можно подумать, что ты это видишь в первый раз!
— А ты тоже хорош, кисляй! — возмущается Барк. — Старуха нас обворовывает, а ты ей сладким голосом говоришь: «Ничего не поделаешь, народ военный!» Совести у тебя нет!
— А что еще сказать? Значит, лучше затянуть пояс потуже? Не было бы ни жратвы, ни выпивки! Если б она потребовала с нас за вино по сорок су, все равно пришлось бы платить. Правда? Так вот, мы еще должны почитать себя счастливыми. Признаюсь, я уж боялся, что она не согласится.
— Известно, везде и всегда одна и та же история, а все-таки…
— Да, нечего сказать, мирные жители ловко обделывают свои делишки! Конечно, кое-кто из них разбогатеет. Не всем же рисковать своей шкурой!
— Эх, славный народ в восточных областях!
— Да и северяне тоже хороши!
— …Они встречают нас с распростертыми объятиями!..
— Скорее, с протянутой рукой…
— Говорят тебе, — повторяет Мартро, — что это стыд и срамота.
— Заткнись! Вот опять эта стерва!
Мы идем известить товарищей о нашей удаче; потом за покупками. Когда мы возвращаемся в новую столовую, там уже хлопочут; готовят завтрак. Барк пошел получать наши доли провизии и благодаря личным связям с главным поваром, хоть и принципиальным противником подобного деления, получил картошку и мясо на пятнадцать человек.
Он купил топленого свиного сала — комок за четырнадцать су: будет жареная картошка. Он еще купил зеленого горошку в консервах: четыре банки. А банка телячьего студня Андре Мениля будет нашей закуской.
— Вкусно поедим! — с восхищением говорит Ламюз.
Мы осматриваем кухню. Барк с довольным видом ходит вокруг чугунной, тяжело дышащей плиты, занимающей целую стену этого помещения.
— Я поставил еще один котелок, — шепчет он мне.
Он приподнимает крышку.
— Огонь не очень-то сильный. Вот уж полчаса, как я положил мясо, а вода все чистая.
Через минуту он уже спорит с хозяйкой из-за этого добавочного котелка. Хозяйка кричит, что ей теперь не хватает места на плите; ведь солдаты говорили, что им нужна только одна кастрюля; она и поверила; если бы она знала, что будет столько хлопот, она бы не сдала комнаты. Барк добродушно отшучивается, и ему удается успокоить это чудовище.
Один за другим приходят и остальные. Они подмигивают, потирают руки, предаются сладким мечтаниям, предвкушая пир, словно гости на свадьбе.
Попадая с улицы в эту черную конуру, они слепнут и несколько минут стоят растерянные, как совы.
— Не очень-то светло! — говорит Мениль Жозеф.
— Ну, старина, чего тебе еще надо?
Остальные хором восклицают:
— Здесь прямо великолепно!
Все утвердительно кивают головой.
Происшествие: Фарфаде неосмотрительно задел плечом влажную, грязную стену; на куртке осталось большое пятно, такое черное, что его видно даже здесь, хотя темно, как в погребе. Опрятный Фарфаде ворчит и, стараясь больше не прикасаться к стене, натыкается на стол и роняет ложку. Он нагибается и шарит по корявому полу, где годами в тишине оседала пыль и паутина. Наконец ложка найдена; она вся в черной пыли, с нее свисают какие-то нити и волокна. Уронить здесь что-нибудь — это целая катастрофа. Здесь надо двигаться осторожно.