Пока Эвальд Васильевич слушал запись, я был предоставлен себе. Его кабинет — великолепное запустение! Тут хорошо ему работается. Слева от меня, до окна — стена книг. В углу некое подобие кресла. На маленьком — на вид шатком — столике черный куб допотопной пишущей машинки. На другом столике, около кушетки, пузырьки с разноцветными жидкостями — нет, не лекарства, а — как я понял — что-то для склеивания магнитных пленок. Листы с рукописями по стеллажам и на стульях. Повсюду раскрытые книги. На стенах маски языческих богов.
Все вещи жили в согласии друг с другом, со стен и из углов комнаты они смотрели на ее середину, где у огромного рассохшегося ящика — студийного магнитофона, из списанных радиовещанием, возился хозяин квартиры, их господин.
Я подумал: когда Эвальд Ильенков оставляет свою игрушку и возвращается к ундервуду — к своей работе — может ли он, свободная личность, засунуть себя в камеру-одиночку, в тюрьму цензуры?
Да никогда! Иначе Вагнер разорвет ему барабанные перепонки.
Конечно, люди жили. И скрипели пером, как и Ильенков. Заперев дверь на засов.
И прятали в стол.
Как их творчество вытащить на белый свет? И при этом — ни авторов не засветить, ни самим не засветиться?
В поисках ответа на этот вопрос и возник проект «Солярис».
Речь шла о системе циркуляции научных работ поначалу среди узкого круга. Человек двадцать, которые понятия не будут иметь, как организовано дело. Для них, для ученых, мыслителей, публицистов — важно само дело: обмен идеями без цензуры.
Лен Карпинский называл эту задачу — создание «марксистской библиотеки». Пройдет, говорил он, может быть десяток лет, пока по разным направлениям произойдет накопление нового знания, способного вынести на гребне сгусток энергии в виде выводов. Придет пора, наступит наш черед, журналистов. Потребуются публицистические «полуфабрикаты». А из них, когда наступит час всесоюзной дискуссии — сперва общепартийной, а потом общенародной, — мы сделаем отточенные готовые статьи.
По сути речь шла о создании в стране альтернативного идеологического центра. Только такой центр способен был выработать сумму идей, которые когда-нибудь станут нужны грядущим партийным лидерам.
Никто из нас еще не отделял себя от партии — в том смысле, что не представлял себе практическую работу вне ее рядов и все перемены в обществе связывал с ее переустройством. Вот вынесет волной на самый верх какого-нибудь толкового вождя, мы ему дадим в руки готовые формулы. А пока нужен анализ, изучение — и не в скафандре идеологических догм, не со связанными руками. Нужна открытая полемика.
Лен, например, рвался поспорить с Солженицыным. Не с мракобесных позиций власти, объяснял он, а с подлинно марксистских.
Меня это настораживало. Но я был опьянен махиной нашего замысла и не вникал в конкретику.
Мы прикидывали, кто мог бы войти в круг Соляриса.
Иногда наш замысел представлялся нам в качестве самиздатовского журнала, иногда — как раз вне жестких его рамок, а как разрозненное перетекание рукописей. С той разницей, что передавались бы они не из рук в руки, а выходили бы из наших рук и возвращались бы к нам. Библиотека. Никакого прямого обмена между авторами. Друг друга будут знать не в лицо, а по текстам, по псевдонимам. Будут догадываться, кто стоит за той или иной работой, но безопасностью нельзя пренебрегать.
И только трое будут знать всех. Я их назвал «техниками революции» (слова Леонида Красина). Эти люди обеспечат функционирование Соляриса.
Начитавшись Бредбери, я фантазировал: вот затопим адскую печку Хогбенов — котел свободы!
Я понимал: это уже не игрушки. Это подполье. Я однажды сказал себе — да. И душа взмыла, отстегнув балласт. Не мальчики уже — мне под сорок, Лену под пятьдесят — мы ходили по Москве и радовались, как дети, у которых впереди праздник. Жизнь наполнилась смыслом. Все вокруг стало значительным. Я приходил в редакцию и смотрел на моих товарищей другими глазами: у меня была «тайна». Я встречался с авторами, с учеными — и думал: у кого из них я смогу получить такие рукописи? Для Соляриса!
Надо ли расширять круг «техников»?
Если Лена Карпинского принять за точку отсчета — то я был «номером два», а Игорь — «номером три». Подозреваю, что до меня были какие-то «нулевые», пробные варианты.