Глубокой ночью я собрал второпях все, что попало под руку, все, за чем они могли придти утром — а что они придут, я не сомневался, — отправился в овраг у киевской железной дороги под видом прогулки с собакой и сжег рукописи и книги. Не догоревшие остатки вдавил валенком в снег.
Тамара дожигала мелочь на кухне у мусоропровода.
К счастью, я не был по-немецки педантичен и кое-что оставил. А они не пришли.
Утром мы гуляли с Игорем по Новослободской в окружении небольшой группы наших друзей. Рассказывали. Нас слушали молча. Иногда задавали вопросы. Кое-кто знал об идее Соляриса, для иных она открылась впервые.
Игорь вел себя примерно так же, как я. У него тоже был свой «Иваныч-Николаич». Не мой ли забавлялся с ним, пока я отдыхал? Игоря тоже призывали признаться, и он выдавливал из себя: «Был грех, читал Бердяева». Ему предлагали: «Может, пленочку хотите послушать?» — но не крутили ее. Потом он так же, как и я, сидел со своим охранником, но, в отличие от меня, перекусил. Раза два его спрашивали: «А что Глотов — нервный человек?» Это когда я устраивал истерики. Но в общем разговор у Игоря проходил мирно и к полуночи он был у себя в Расторгуеве.
Для нас начались трудные денечки. Сплошная лихорадка воспаленных разговоров. Кто? Кто нас заложил? Не было сомнения, что наш провал, результат доноса. Неприятное состояние: все время вглядываться в лица приятелей, перебирать одного за другим, словно собирая рассыпавшиеся по полу рисовые зернышки.
Вон у Чернова подходящая физиономия! Может быть, он?
На душе было гадко.
Мы, конечно, болтали. И я, и Карпинский. Излишне болтали. Но как иначе? Само наше дело предполагало распространение информации. Мы пытались ее дозировать: для тех, кто на дальней орбите, для тех, кто на средней, на ближней. Тут легко было ошибиться в расчете.
В редакции мы рассказали начальству о наших приключениях.
Поройков был потрясен. Его рука, покрытая аллергическими пятнами, пылая костром, исписывала листок за листком. Мы с Игорем докладывали, а он зачем-то записывал.
Поройков провел переговоры с ЦК комсомола — что с нами делать? Оказывается, Тяжельников ездил в КГБ и вернулся подавленный: в главном теоретическом журнале комсомола — заговор! Приказ был категоричен, как всякий приказ: убрать из редакции!
Поэтому Матвеев, главный комсомольский идеолог в ту пору, сидел на телефоне и звонил Поройкову через каждые два часа, справлялся: «Ушли?»
Сложность заключалась в том, что формально уволить нас было нельзя. Никаких открытых претензий нам выражено не было.
Тогда собрали партийное бюро. Долго и нудно объясняли нам, что мы скомпрометировали редакцию. И должны сами уйти. Принести эту жертву на алтарь общего дела, если нам дорог журнал. Бюро вел его секретарь Виктор Скорупа. Все по очереди твердили одно и то же. Умно кивали головами. Юрий Заречкин, верный поройковский оруженосец, выдавливал из нас слезу по убиенному нами журналу.
Опять звонил Матвеев: «Ну что?» Поройков отвечал: «Пока ничего».
Весь день продолжался этот массаж. Было очевидно: все кончено. «Подполье» наше разгромлено и журнал мы тоже теряем. Даже если нас не уволят — работать не дадут, задушат цензурой. Какой смысл тогда здесь оставаться? Поройков никогда и ни в чем уже не будет доверять. И уж очень они противно метут хвостами — невыносимо видеть.
Я посмотрел на озабоченные лица бывших коллег-журналистов и так блевотно на душе стало при виде этой компании, что я, даже не посоветовавшись с Игорем Клямкиным, сказал: «Ладно. Я ухожу».
Игорь тоже не стал задерживаться. И конвейер покатился. За Игорем написал заявление об уходе Георгий Целмс. Наш «подпольщик» — из внешне отошедших. Один из тех, пробных, «нулевых» вариантов. Именно ему, между прочим, принадлежала идея создать серию «кто есть кто». Собирать досье на подручных Кормчего, вроде академика Минца. Румяное личико патриарха советской официальной философии иногда еще можно было встретить на научных конференциях. Если бы наш замысел реализовался, то наши листовки оказались бы на каком-нибудь научном собрании, разложенные по рядам. И в листовке коротко — одни факты — сколько по его доносам получили высшую меру, в каких процессах он участвовал, кого из вождей обслуживал «философским обоснованием». И вот он идет между рядами кресел, жалкий старичок, а все уже листовку прочитали и смотрят на него. Доводить их, мерзавцев, до инфарктов — говорили мы, определяя смысл такого морального терроризма. И кое-что из заготовок у нас уже стояло на старте. Хотя единства позиций — заниматься таким делом или нет — у нас не было.