Рядом с Давидом Марк смотрелся неприличным богачом, хотя в Америке миллионеров, как у нас пенсионеров. У Давида же нет ничего, кроме бутылки ликера, из которой он то и дело посасывает, и стихов собственного сочинения. И, конечно, гордости. Давид — как бы начинающий Эдичка Лимонов. И так же ненавидит американский истэблишмент. Он постоянно произносит: «Говно». Все у него «говно». А уж Марк, к которому мы идем, конечно, «говно», раз он миллионер.
Безумная тоска в глазах у парня. Его привезли сюда 16-летним, десять лет он болтается по Манхэттэну неприкаянным. Все, что он вынес из своей одиссеи — это острый ум, ироничность, ненависть к черным, ненависть к богачам, презрение к труду, к карьере, к благополучию. Он сказал, что палец о палец не ударит, чтобы зарабатывать на жизнь, и уже привык существовать на пособие. А у черных, которых он ненавидит, целые поколения так живут, есть династии, которые никогда не работали, передающие от деда к отцу, к сыну и внуку способность не работать, а есть. У Давида всегда хватает на глоток бормотухи, не дорогого пойла, и он согласился со мной пойти к Марку не ради заработка, а из интереса, из-за зеленой тоски, которую я высмотрел в его глазах.
Мы шли по 38-й улице на запад, мимо «парков», забитых машинами, мимо складов, казавшихся заброшенными, мимо стоявших группами черных.
Давид спросил:
— Вы не расист?
— Нет, что ты! — поспешно ответил я.
— Будете им, — уверенно произнес Давид.
Это особая тема — отношение наших эмигрантов к негритянскому населению американских городов. Известно, что наши выбили черных из Брайтона, теснят их на традиционных участках работы. Конкуренция? Возможно. Но и что-то еще. Какой-то комплекс неполноценности, способ утвердиться в чужом благополучном мире, вымещая злость на тех, кто кажется еще презреннее тебя, но пользуется большими льготами.
Я видел: бары, дискотеки, видеосалоны, заведения под названием «Love fantastic» (имитация публичного дома), не говоря о магазинчиках, лавках, кафе и кинотеатрах — все заполнено с утра и до ночи черными парнями с сытыми, бычьими шеями. Эти парни то и дело двигают ручками управления игровыми автоматами, швыряя квотеры один за другим. Листают порнографические журналы. Ловят кайф, посадив на колени девицу в трусиках, в полусне закатив глаза. И отсчитывают ей уже не квотеры, а баксы. А она машинально прячет их в висящий на голом бедре кисет. Они повсюду в Нью-Йорке, эти парни, во всех закоулках «Терминала», гигантского автовокзала, где можно, не выходя из него, годами просто жить. Они на улице, сидят на коробках у стен, вытянув ноги, мешая людям пройти. На лавках Централ-парка часов с одиннадцати вечера — с этой поры парк полностью в их власти и заходить туда не безопасно. Это зона гомосексуалистов, их тусовка. Когда Антон прилетел в Нью-Йорк, Марк дал ему в качестве аванса сто долларов, а менеджер, очкастая девица, объяснила, что нянек тут нет, вот газеты, подыщи себе квартиру. Был уже седьмой час вечера, и Антон с русской неспешностью пошел прогуляться, забрел в парк, вроде наших Сокольников, присел на лавочку и стал разглядывать газету, а мимо пробегали студенты и молодые преподаватели Колумбийского университета, тренировались, здесь же гуляли молодые мамаши с колясками, потом вдруг эта публика исчезла и начала появляться другая. Антон ощутил тревогу и решил удалиться от злачного места, но квартиру он себе не выбрал, да и поздно уже. А так как он рос неприхотливым ребенком, десять лет провел в подмосковных лесах на этюдах, мог и заночевать в лесу, он, не смущаясь, забрался поглубже в елки, устроился поудобнее и заснул. А утром, когда выбрался на аллею, по парку опять бегали молодые профессора.
Когда Антон рассказал наутро, где он провел ночь, на него посмотрели, как на ненормального.
Нет, реакция Давида на черных не беспочвенна. Один профессор-русист объяснил мне, почему они кормят такую уйму черных бездельников, не лишают их льгот, привилегий, да еще слушают их бесконечный стон по поводу их униженного положения.
— Да заставьте их работать! — горячился я.
— Нельзя.
— Почему нельзя? — недоумевал я с присущим нам российским максимализмом. — Перестаньте их кормить! А вы кормите их до седых волос, вот они и играют в игрушки.
— Нет, нам это не выгодно.
— Что не выгодно? Не выгодно, чтобы они работали?
— Они не будут работать.
— Ну да, не будут! — засмеялся я. — Заставьте. Нажмите на них!
— Тогда они возьмутся за оружие.
Вон, значит, что. Вот какой расчет! Обществу выгоднее содержать массу бездельников, мало способных к работе, развращенных ленью, чем втягиваться в конфликт с этой массой. Американцу не нужна лишняя головная боль и он готов выдержать добавочный налог на содержание иждивенцев. То есть поделиться частью своего богатства, заплатить за свою безопасность. Лишь бы не разжечь социальный конфликт. И американский обыватель платит. На эти деньги лучшая часть черных осваивает профессии, учится, вливается в общество, полноценно и демократично, а худшая — деградирует. А мы все ищем меценатов, спонсоров, благодетелей, жертвователей. Обращаем взоры к «новым русским» с призывом раскрыть свою душу, расщедриться. И вручаем им призы, ласкаем их и тешим, когда они отщипывают бедным людям крохи. И все восторгаемся: какие замечательные русские люди! И, вглядываясь в прошлое, сравниваем их с купцами, занимавшимися благотворительной деятельностью, и еще Бог знает, какую ерунду порем, вместо того, чтобы просто и ясно, как американцы, представить расчет: не поделишься, все потеряешь. Что, собственно, и из отечественной истории вытекает. Не надо глядеть за океан.