Я слушал Степана. Картина — пострашнее ободранной лисы. Хотя, в сущности, невелика разница.
Сколько лет было тогда Степану? Лет тридцать пять или сорок… Опытный таежник. Подходящий для разведки. Однако и ему изменила удача. Попал в плен и остаток войны провел в лагере. Освободили его американцы.
— А почему ты, Степан, вернулся? Ведь многие тогда уехали с американцами. И ты мог бы?
— Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!
— Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?
— У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили. Через старосту договорились с хозяином — он сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки пока дают, а то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был. Здааровый! Сытый. Наш наверное. У немцев больше рябые, а этот красного цвета. Угнанный… Куда же мы в Америку с быком? Мы его — на мясо. Подхарчились — да домой.
— А как тебе американцы?
— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!
— Так у них двести лет демократия!
— А у нас чево?
— У нас? У нас — сам знаешь.
— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь.
Степан пристроил для меня около моей кровати стол. Принес широкую кедровую доску. Ее одной хватило, чтобы разместиться мне с моими бумажками.
Кедр красивое дерево. Ни одного сучка. И отстрогал Степан так, что кажется вот-вот выступит сок.
Его младшая дочка Ларка крутится рядом.
— Ты до скольки можешь считать? — спрашивает меня.
— До миллиона.
— А я только до ста. Ну, посчитай до миллиона.
— На столе лежит лимон, вот тебе и миллион!
Засмеялась.
— А наша Людка на кого учится, знаешь?
— На повара.
— А кто тебе сказал?
— Сам догадался.
— А Нюрка на кого учится?
— Не знаю.
— Она ни на кого не учится. Она у нас невеста. У ней Колька и Мишка есть.
Из кухни крикнула мать: «Ларка, не мешай!»
— А можно я свет выключу?
— Выключай.
— Нет, не буду. Пиши. Я смотреть буду. А где наша Людка живет?
— В Прокопьевске.
— А кто тебе сказал? — Ларка вскинула белесые брови.
— Никто.
— Так не бывает. Значит, ты тоже ее жених.
— Я не жених, Ларка. Я сам не знаю, кто я.
— Да, да, да… Я знаю. Жених!.. А что трактор ездит взад-вперед?
— Значит, ему надо.
— Я знаю, калымит.
— Ну, ты даешь, Ларка! Ты больше меня знаешь.
Я выглянул в окошко. Трактор тащил сено Агнюшке во двор. В кабине сидело двое. Кроме бульдозериста Сашки-блатного еще молчаливый малый, моторист с дизеля.
Я вспомнил, как мы вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Откуда достали? Наверное, у той же Агнюшки.
Степан ушел домой, а мы сидели в полутьме, травили баланду. Блатной рассказывал про свое очередное приключение. Врал, наверное, но складно.
— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал нам Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?
— Ну-у? — Не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.
— Посадил в кабину, как положено.
— И что? Что ты тянешь-то?
— Я не тяну, я рассказываю. Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает: в седьмом или в восьмом классе учится. А я не могу, мне молоденькой охота!
— Ну, а дальше? — Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.
— Дальше все по-уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!
Сашка потянулся, как сытый довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то живот, потом шею и щеки. Сказал:
— Похудел я тут. Я из лагеря во с какой будкой приехал. Что шея была, что брюхо! За семь лет собачек съел — тыщи! Бригадир мне говорит: «Саня, давай! Только по-шустрому». А сам конвой и охрану на вышках предупредит. Я с собою, как на работу идем, брал грабли. К забору подбежишь, доску ногой выбьешь и ставишь петлю. А след на запретной, вспаханной полосе за собой граблями заметаешь. Рядом деревня. Собаки, когда мы уходим, по зоне шнырят. В дырки в заборе пролазят. Обратно идем, пять-шесть собачек есть. Какая еще трепыхается, какая уже задавилась. Тут их — раз! И через забор. А там уже братва ждет, костры жжет. Сразу их в котел.
Я наивно спросил:
— И ели?
— Шибче баранины. Ножку ухватишь — эх! Жирная. Вот у меня морда была, — показал «блатной». — Куды там сейчас… Баб там нет, питание регулярное. Но главное — собачки. Мы даже у начальника лагеря бобика съели. Маленький такой, но жирный был, гад. Начлагеря бегал, искал — кто? Кричал: «Узнаю, враз решу!» А что? Запросто! Списали бы потом. Но мы — все по-уму, не подкопаешься.
Сашка опять потянулся и вдруг пропел частушку:
— У меня милашка есть, звать ее Марфеничка. Она девка ничего, дурочка маленечко!
Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:
— У меня милашка — Машка. Машка из Америки. Если Машка мне изменит, удавлю на венике!
— Володя, — уточнил я. — На венике удавить нельзя. Это художественный свист!
— Такие же, как ты, писатели придумывают.
— Нет. Это фольклор.
Меня не слушали. Теперь они развеселились. «Блатной» и Гордиенко пошли кругом по нашей будке, по свежевыложенному полу, притопывая каблуками так, что брызги вылетали из мокрых досок. Мы повскакали, хохоча. Прижались к стенам.
Ничего им особенного не надо. Дай поорать!
Заведенные Сашкиными рассказами, выбирали частушки на любовную тему.
— Дуру я свою косую на портянке нарисую. Когда буду обувать, ее буду вспоминать! — орал приблатненный Сашка, притопывая валенком в резиновой литой галоше.
Ему отвечал, постукивая франтоватым яловым сапогом, хохол:
— Я не буду ей платить три рубля с полтонной, она знала, где гуляла, в саду под малиной! — И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам Володька заорал так, что сосульки полетели с крыши: — Я не буду ей платить три рубля и трешку. Лучше буду я качать пацана Сережку!
— Ну, Володя! — закричал я. — Я всегда считал тебя порядочным человеком! И три рубля сэкономишь…
— Тезка! Не выступай… Мы еще с тобою по шоркам вдарим!
— Уволь.
— Брезгуешь?
— Как-то непривычно.
— А есть ха-рошенькие!
— Вы бы поосторожней, кобели! — обронил два слова Камбала. — За шорок вам головы поотрывают.
— Кто не рискует, — произнес Гордиенко, — тот не пьет шампанское!
Эту фразу Гордиенко услышал недавно от меня, она ему понравилась и теперь он выпустил ее, как козырную карту.
— Тебе только шампанского, — буркнул бригадир. — Ведро!
— Кстати, — вспомнил я. — Есть повод завтра выпить. Все оживились, посмотрели на меня вопросительно.
— День рождения вождя, — произнес я. — Забыли? Завтра двадцать второе апреля.
— Правильно, — согласился «блатной». — У нас в зоне в этот день всегда беседу проводили.
— Бенюх приедет. Может, какую премию даст? — мечтательно протянул Пойкин.
— Деньжата не помешали бы, — сказал Гордиенко. — У вас-то калым, — кивнул он в сторону механизаторов, — а нам взять неоткуда.