— Своровали бы чего-нибудь!
— У кого тут своруешь? Тут не стройка…
— А своруешь, не продашь.
— Ну да, не продашь. Самогонка-то всегда найдется.
— На стройке сегодня флаги вывешивают. Завтра пьянка будет! — вздохнул Гордиенко. Воспоминания о празднике навеяли сладкую грусть. — Небольшая пьянка. Не так, как на май, но бутылку на двоих возьмут.
— Это кто как, — определил Камбала. — Ваш Костыль каждый день бухой.
— У нас теперь Опанасенко бугрит. Костыля списали, — сказал Гордиенко. — Этот пробьется! Сознательный… Я ему говорю: «Чем лучше стало? Чем?» А он мне: «Ты не увидишь, ты все брюхом меряешь». Вот падло! Был бы я у власти, я бы такого первого задавил.
— Потому тебя и не поднимают, — наставительно произнес Камбала. — Тебя еще больше опустить надо.
— Это хрен в зубы. Больше, чем могут они, — Гордиенко вытянул ладони и растопырил пальцы, — не опустят!
Вот так у нас всегда, подумал я, то песни поем, то вдруг полаемся. Малахольная русская черта: ссора всегда сторожит веселье.
И тут странная мысль посетила меня.
Достану-ка я красный флаг и повешу его на самую высокую елку. На опушке над нашим лагерем. Над будкой, над бульдозером, над сложенными плитами и разбросанными по снегу обрубками бревен и досок, над всей этой нашей неряшливой жизнью.
Многое святое перестало для меня быть святым, но Ленин пока еще оставался иконой. И мне было чуть грустной я, склонный к романтическому восприятию действительности, решил устроить себе праздник.
Ничего не объясняя бригадиру, попросил его отпустить меня с утра часа на два. Сказал: «По личному делу».
Я не представлял, какую я задал себе головоломку.
Старое Абашево — не стройка. Это у нас на Запсибе красной материи — километры. В любом красном уголке в общежитии — бери, сколько хочешь. Можно даже с древком. При желании упрешь и бархатное знамя. А тут?
Я пошел по деревне.
Пригибая бурую прошлогоднюю траву, шла в лога вода. Мутные потоки неслись по старым тропинкам, по проступившим под снегом колеям лесных дорог, по полянам и косогорам. Снег еще не сошел, но уже пять маленьких вербочек на сломанной мною ветке расположились в ряд. Береза с изогнутым стволом росла у дороги. Ее ветви, как опущенные в бессилии руки, свисали почти до земли. Странное дерево, не похожее на своих стройных сестер, оказалось посреди потока, он охватывал его с двух сторон, неся всякий мусор, старую солому, мелкие сучья к реке, а та, заплетенная тальником, процеживала все лишнее, оставляла у берегов. Природа сама заботилась о своей чистоте. Река готова была вот-вот поднять лед. Теперь уже и по утрам не было чарыма, а без него и настоящей охоты. Тайга меняла наряд. И только в глубине ее, в логах можно будет до конца мая обнаружить снег.
Я вышел к хозяйственной постройке и расхохотался.
Двое мужиков, из местных, мастерили сани для лошади. Только в России в совхозе весной делать нечего!
Я взял себя в руки. Поздоровался.
— Кто у вас главный? — спросил я.
— А что такое? — насторожились мужики.
— Мне нужно… — Я запнулся. Как им объяснить, что мне нужен красный флаг или, на худой конец, кусок кумача? Такая же нелепость, как и сани в такую пору. — Флаг мне нужен. Флаг! Обыкновенный флаг. Неужели непонятно?
— Чего-чего…?
— Красный флаг.
— А-а… Это к бригадиру.
Я и сам уже понял, что с такой просьбой лучше всего обращаться к начальству. Только где его найти?
— А у нас нет флага, — уточнил мужик помоложе.
— Я это понял, — сказал я.
Мужик, постарше, обиделся.
— А на кой он хер нам нужен?
— А где бригадир? — спросил я, решив не осложнять отношения и не отвлекать людей от их занятия.
— Он-то? — переспросил молодой.
Только в Сибири я заметил деревенскую привычку никогда сразу не отвечать, а потянуть время. Бессмысленная, бестолковая, раздражавшая меня манера.
— Да. Где он, ваш бригадир?
— Он-то?.. Он домой пошел.
Я выругался про себя.
— А где дом его? Можете сказать?
— Старый или новый?
— Ну, к примеру, старый?
— Вон он, смотри… Только бригадир сейчас не там. Он к новому пошел.
— Чего же ты молчишь? — А ты не спрашивал!
— Ну вот спрашиваю: где новый дом?
— Гляди туда… Между школой и березой… Новый он как раз строит.
Наконец-то я выяснил, куда идти. Возвращаться назад. За недостроенным домом около сарая сидели на бревнах трое, курили. Я подошел. Теперь я был учен.
— Кто из вас, ребята, бригадир? Один поднялся.
— Я буду.
— Надо поговорить с тобой, — сказал я и отвел мужика в сторону. — У тебя флаг есть?
Мужик молчал, осмысливая вопрос. Я уточнил:
— Обыкновенный красный флаг. Взаймы.
Сибиряк что-то смекнул, спросил:
— А тебе зачем?
Я боялся этого вопроса. Люди делом заняты. Одни весной сани ладят, другие — дом бригадиру, а я к ним с каким-то флагом. Глупость какая-то. К тому же — вдруг флаг только один. Тогда бригадир, узнав, в чем дело, оставит его себе.
Я протянул неопределенно:
— Надо…
Бригадир смотрел на меня все еще подозрительно.
— На складе где-то…
— Он у тебя один что ли? — поинтересовался я.
— А шут его знает? Были флаги, — ответил мужик, сделав ударение на последнем слоге.
Если много, подумал я, значит даст один. Я расслабился.
— Сегодня день рождения Ленина. Понял? А мы пионерлагерь строим, нам положен флаг, — уточнил я причину, показавшуюся мне веской.
Бригадир с минуту подумал. Махнул рукой оставшимся мужикам. Кивнул мне: «Пошли!»
Мы зашагали к складу. Бригадир по пути охал.
— Да, конечно. Как я забыл? Надо флаг. И нам надо!
Мы подошли к складу. Бригадир открыл амбарный замок сплющенным гвоздем. В сарае за сваленным хламом Иван — так звали бригадира — нашел суковатую палку с накрученной полинявшей материей.
Развернул, посмотрел на флаг, снова свернул и сказал:
— На правление повешу, однако…
Я смотрел ему вслед, как он возвращался к своей новой избе, пошел за гвоздями и молотком — прибивать флаг. Остановился около мужиков. Те его о чем-то спросили, он ответил, но я не слышал их разговора.
Я стоял и думал, где же мне теперь достать кусок красной материи. Мимо тащились по мокрому снегу сани. Рядом с лошадью, придерживая вожжи, шла худая и изможденная, угасшая шорка. Из помятой железной бочки через неровную дыру выплескивалась вода.
— Привет, водовозка! — поздоровался я с шоркой. — Здорово, говорю, шофер!
— А-а… Здорово, здорово! — Шорка не выговаривала «д». Получалось: «Старова, старова».
— Ну, как? Все возишь водичку из реки?
— Ага, вожу! — Она и «г» не выговаривала. Выходило: «Ака». — Надо деньги зарабатывать!
Ох, совсем плохая шорка. «Б» у нее тоже не получалось. «Ната теньки зарапатывать». Их сразу не поймешь, шорцев.
— Сколько же зарабатываешь?
— Да маленько. Рублей пятьдесят.
— Не шибко.
— А еще пенсию получаю на ребенка за мужа. Двадцать восемь рублей.
— Так ты, значит, не водовозка, а вдовушка?
— Ага.
— На твоей кобыле много не заработаешь. Отчего она у тебя такая худая?
— Сена не дают. Всю зиму по четыре килограмма в день. Бригадир говорит, директор приказал: «Пусть подыхает, лишь бы телята ели». А я думаю, каждой скотине надо поровну. Кобыла до лета упадет. Много работы.
— Сколько раз в день на реку ездишь?
— Раз двенадцать.
— А сколько ведер вмещается?
— Тридцать. Обратно пешком иду. Она со мной упадет.
— Да ты, вроде, не тяжелая, — сказал я.
— Да. Тоже худая стала. Легкая, как мышонок. Но ей тяжело.
— Ты с дочкой живешь?
— Ага, у родных. Все никак не построюсь. Сруб три года стоит недорубленный. Людей надо нанимать, лес пилить. Много дела надо делать, а денег нет. Вот накоплю, тогда дострою.
— Тогда и жить некогда будет, в срубе-то!
— Это верно, — улыбнулась шорка.
Отдохнувшая лошадь потащила сани, как мне показалось, резвее.
Мысль порасспросить эту несчастную женщину о куске красной материи показалась мне дикой.